Эдвард Форстер - Говардс-Энд

Теперь она лежит в земле. Она ушла, и, словно чтобы сделать этот уход еще горше, ушла с ореолом таинственности, что совсем не было ей свойственно. «Почему ты не сказала мне, что знаешь?» — спрашивал он со стоном, и ее тихий голосок отвечал: «Я не хотела, Генри… Я могла ошибиться… И все так не любят больных». Ему сообщил об ужасном несчастье неизвестный доктор, консультировавший ее, пока муж был в отъезде. Справедливо ли это? Она умерла, так до конца и не объяснившись. В этом ее вина, но — тут его глаза вновь наполнились слезами — какая эта небольшая вина! Один-единственный раз за тридцать лет она его обманула.

Поднявшись, он стал смотреть в окно, потому что пришла Иви с письмами, а он не мог встретиться с ней взглядом. Да, жена была хорошая женщина — постоянная. Он намеренно выбрал именно это слово. Для него постоянство включало все лучшие качества.

Сам он, глядящий в скованный морозом сад, тоже казался с виду человеком постоянным. Его лицо не было таким решительным, как у сына. Подбородок, имея твердые очертания, не так выдавался вперед, а губы, нечетко обрисованные, были скрыты усами. Но в облике его не было ни намека на слабость. Глаза, хотя и способные выражать доброту и сердечность, хотя и покрасневшие от слез, были глазами человека, который не пойдет на поводу у других. Лоб тоже был похож на лоб Чарльза. Высокий и ровный, загорелый и блестящий, он резко контрастировал с волосами вверху и на висках и производил впечатление бастиона, защищающего голову от остального мира. Иногда он был похож на глухую стену. Счастливый и спокойный, мистер Уилкокс существовал за этой стеной вот уже пятьдесят лет.

— Принесли почту, папа, — несмело сказала Иви.

— Спасибо. Положи на стол.

— Завтрак тебе понравился?

— Да, спасибо.

Девушка неуверенно посмотрела на отца, потом на еду. Она не знала, что делать дальше.

— Чарльз спрашивает: принести тебе «Таймс»?

— Нет. Почитаю позже.

— Позвони, если тебе что-то понадобится. Хорошо, папа?

— У меня все есть.

Рассортировав письма и рекламные проспекты, Иви вернулась в гостиную.

— Папа ничего не ел, — сообщила она, сдвинув брови, и села у фарфорового чайника с кипятком.

Чарльз не ответил, но через мгновение быстро взбежал по лестнице, открыл дверь и сказал:

— Послушай, отец, надо поесть, слышишь?

Он подождал ответа, но поскольку ответа не последовало, потихоньку спустился вниз.

— Думаю, он сначала прочтет письма, — уклончиво проговорил он. — Видимо, он намерен завтракать позже.

Чарльз взял «Таймс», и некоторое время не было слышно ничего, кроме звяканья чашки о блюдце и ножа о тарелку.

Жена Чарльза сидела, бедняжка, между своими молчаливыми родственниками, в страхе от произошедшего и немного скучая. Она была очень незначительным существом и понимала это. Ее вытащили из Неаполя телеграммой к смертному одру женщины, которую она едва знала. Одно слово мужа заставило ее погрузиться в глубокий траур. Ей хотелось скорбеть и в душе тоже, но все-таки было бы лучше, если бы миссис Уилкокс, коль скоро той было назначено уйти в мир иной, умерла до свадьбы, потому что тогда от Долли не требовали бы так много. Кроша свой поджаренный хлебец и слишком нервничая, чтобы попросить передать масло, она сидела почти без движения и благодарила Бога за то, что свекор завтракает наверху.

Наконец Чарльз заговорил.

— Вчера они не имели права подрезать вязы, — сказал он сестре.

— Конечно, нет.

— Нужно это запомнить, — продолжал он. — Удивительно, что пастор им разрешил.

— Может быть, пастор не имеет к этому отношения.

— А кто имеет?

— Владелец земли, на которой стоит кладбище.

— Быть этого не может.

— Масла, Долли?

— Спасибо, дорогая Иви. Чарльз…

— Да, дорогая?

— Я не знала, что вязы подрезают. Мне казалось, что только ивы.

— Нет, и вязы тоже.

— Тогда почему нельзя было подрезать вязы на кладбище?

Чарльз немного нахмурился и снова повернулся к сестре.

— Еще одно. Я должен поговорить с Чокли.

— Да, действительно. Нужно пожаловаться Чокли.

— И пусть не говорит, что он не несет ответственности за этих рабочих. Несет.

— Да, конечно.

Брат и сестра не были людьми бесчувственными. Они так говорили отчасти потому, что хотели заставить Чокли поступать как положено — по-своему, вполне разумное желание, — отчасти потому, что всегда избегали разговоров о личном. Это было присуще всем Уилкоксам. Личное не казалось им особенно важным. А быть может, как полагала Хелен, они, понимая его значимость, боялись ее. Ужас и пустота, если бы мы могли кинуть взгляд в прошлое. Они не были бесчувственными и вышли из-за стола с болью в сердце. Раньше их мать никогда не спускалась к завтраку. Свою потерю они больше ощущали в других комнатах и особенно в саду. По пути в гараж Чарльзу на каждом шагу вспоминалась женщина, которая его любила и место которой никто не сможет занять. Как он боролся с ее мягким консерватизмом! Как ей не нравились задуманные им усовершенствования и как беззлобно она их приняла, когда все уже было сделано! Сколько сил они с отцом потратили, чтобы добиться строительства этого гаража! С каким трудом им удалось уговорить ее отдать им загон для пони — загон, который она любила даже больше, чем сад! А дикий виноград — тут она не уступила. Он все так же обвивает южную стену дома своими не приносящими плодов лозами. Иви, разговаривая с кухаркой, тоже вспоминала мать. Хотя она могла взять на себя работу по дому, которую раньше делала миссис Уилкокс, так же как и любой мужчина мог взять на себя работу в саду, девушка чувствовала, что из ее жизни выпало что-то невосполнимое. Их горе, пусть менее острое, чем горе отца, имело более глубокие корни, ибо вторую жену найти можно, но вторую мать — никогда.