Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

Викарьос как бы пробуждается, он внимательно смотрит на Брюне, он мягко замечает:

— Правильно: я вижу, ты тоже через это прошел. Брюне смеется.

— Я? — спрашивает он. — Нет. Я говорил вообще.

— Ну да! — весело говорит Викарьос, — я в курсе твоих дел. Тибо сказал мне, что тебя больше не видно, что ты заставил их разобрать приемник, что ты позволяешь Шале держать себя взаперти…

Брюне не отвечает; большие глаза Викарьоса искрятся, но тут же гаснут, он удивленно смотрит прямо перед собой, затем вяло говорит:

— Я думал, это доставит мне удовольствие…

— Удовольствие? — переспрашивает Брюне. Викарьос ухмыляется:

— Ты не представляешь себе, как я вас ненавидел! Он резко оборачивается, глаза его темнеют.

— С того дня, как я вас покинул, я только и делал, что пытался выжить: но этого вам было мало, и вы меня сгноили. Вы поместили в меня суд инквизиции: великий инквизитор — это я; я все время был вашим сообщником, и вы знали, что можете рассчитывать на меня. Временами я безумел: я уже не знал, кто во мне говорил о вас или обо мне самом. Тебе это понятно. Но было кое-что и похуже: вы меня заставили думать так, как думают предатели, жить так, как живут предатели: я сам у себя был на подозрении, я прошел все испытания стыдом и страхом. Все правильно: тот, кто вас покидает, должен ненавидеть вас или быть омерзителен самому себе. Если он вас ненавидит, вы в выигрыше: он становится фашистом, что и требовалось доказать. Я сопротивлялся, насколько мог, а вы били все больнее, вы били изо всех сил. А другие в это время раскрывали мне свои объятья. Я мог повернуться к ним спиной, мог оскорблять их: все шло им на пользу. Я писал в своей газете для вас, я умолял вас понять меня, я пытался вас предупредить, оправдаться: они же перепечатывали мои статьи, искажая их, а вы, вы спешили перепечатать эти фальсифицированные отрывки в «Красном Алжире» [21] Название, вымышленное Сартром, возможно, намек на «Республиканский Алжир». (Прим. издателя) . Я оправдывался, я публиковал свои опровержения в их же прессе, они меня восхваляли за объективность, за независимость, они готовы были наделить меня всяческими добродетелями: чем больше они старались, тем более преступным я выглядел. Вы же в спешном порядке объявляли товарищам, что я сотрудничаю с реакционными газетами; вы говорили, что я переметнулся к Дорио, что я перешел в газету французских фашистов, и в качестве доказательства приводили их похвалы. Вы объединились с ними, чтобы создать мне определенную репутацию, которая была мне отвратительна, но понемногу гипнотизировала меня, у меня голова шла кругом, я буквально сходил с ума… Он смотрит на Брюне гордо и мрачно.

— Тогда я забился в угол и замолк: если я вас и ненавидел, никто об этом ничего не знал, моя ненависть никому не нанесла урона; да, я выиграл, но какой ценой! Ты сильный, Брюне, но я тоже был сильным, а теперь ты сам видишь, во что я превратился.

Брюне неуверенно бормочет:

— Следовало сначала подумать об этом, а потом уже уходить от нас.

— Ты полагаешь, что я не думал? Я знал все заранее.

— И что же?

— Ты знаешь: я от вас ушел.

Он улыбается своим воспоминаниям; красный ручеек у него на бороде подсох и выглядит темной волосяной косицей.

— Да! Как же я вас ненавидел! В Баккара я мерз, я был тенью, я пришел к тебе, потому что ты был живым и теплым, я питался твоими соками, я паразитировал на тебе и от этого еще больше тебя ненавидел. Когда ты заговорил со мной о своих планах, я понял, что ты пропал, я сказал себе: этот уже у меня в руках. Я работал с тобой, я любил работу, которую мы делали вместе: мы помогали людям, возвращали им вкус к жизни, это было честно, но я говорил себе: однажды он станет таким же, как я. Я хотел присутствовать при этом моменте, чтобы полюбоваться на твою физиономию, и заранее радовался.

Он качает головой, внимательно смотрит на Брюне, потом признается:

— Но это не доставляет мне удовольствия.

— Должен сказать тебе, что ты заблуждаешься, — спокойно говорит Брюне. — Не спорю: в эти дни я столкнулся с некоторыми несущественными трудностями, но партию я никогда не покину. Если нужно подчиниться, я подчинюсь, если нужно осудить самого себя, я пойду и на это. Я ничто, то, что я могу думать или говорить, не имеет решительно никакого значения.

Викарьос размышляет.

— Да, — медленно произносит он, — можно избрать и такой путь. Но что это меняет? Как бы то ни было, а яблоко уже с червоточиной.

Наступает долгое молчание.