Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2

Невероятной химере нового искупления, которое свершится благодаря старой венецианской святоше по имени ”мать Жанна”, посвящены три сочинения Постеля: ”Весьма замечательные победы женщин Нового Света” (Париж, 1553, 16°), ”Prime nove de altro monde” (Венеция, 1555, 8°) и ”Il libro della divina ordinatione” (Падуя, 1555, 8°). Я полагаю, что конволют двух последних книг, имеющийся в моем собрании, — единственный сохранившийся их экземпляр; этот тощий томик был девяносто два года назад оценен в каталоге библиотеки Боза, составленном книгопродавцем Мартеном, в 300 франков; на распродаже библиотеки Генья он стоил 900 франков, а на распродаже собрания Маккарти — 500. В конце концов он попал ко мне {217} . Все эти библиографические подробности я сообщаю вам лишь по одной незначительной причине — дабы напомнить, что на всякого безумца, публикующего подобные нелепости под действием ”скрибомании”, или мании сочинительства, всегда найдется библиоман, которого столь же сильная страсть заставит купить их.

Надеюсь, никто не будет на меня в обиде, если я перенесусь на столетие вперед и перейду от Гийома Постеля к Симону Морену; я позволю себе это небольшое нарушение хронологии во имя логики моего повествования, если, конечно, в библиографии безумных творений может быть логика.

Симон Морен, автор опубликованных в 1647 году ”Мыслей”, близок Постелю своими фантазиями, хотя решительно уступает ему в отношении эрудиции. Свой жизненный путь Морен начал писарем, затем держал трактир, и вот тут-то его осенило: он ощутил себя Богом-сыном. Проникнувшись этим убеждением, он простодушно решил поделиться радостной вестью со всем миром, однако двор и духовенство отказались поверить ему на слово, а суд Шатле не любил шуток на подобные темы: на Гревской площади разожгли костер и на этом костре, возле которого наказывали кнутом женщин легкого поведения, сожгли и Морена, и его ”Мысли”. Несчастный Морен, ставший одной из последних жертв религиозной нетерпимости, не угадал, когда родиться. Живи он в наши дни и будь чуть поскромнее в своих претензиях, он просто-напросто основал бы новую церковь, избрал себя ее главой и тем бы дело и кончилось.

Теперь мне придется вновь отступить назад и вернуться к царствованию Генриха IV, дабы сказать несколько слов о ”Квинтэссенции четвертой части ничего” и ”Диа-лактической секстэссенции” сьера Демона {218} — книгах, которые библиофилы ценят довольно высоко, хотя и не знают точно, к какому разряду их отнести. Большинство библиографов зачисляло эти сочинения, рассказывающие обо всем понемногу, в отдел ”История Франции”, аббат Лангле Дюфренуа отнес их к ”мистической теологии”, а господин Брюне возвратил творения Демона в лоно ”поэзии”. Все дело в том, что безумный сьер Демон был сложной натурой и в книгах его можно найти несообразности на все вкусы. Я бы не удивился, если бы алхимики также признали в нем родственную душу, а живи он в XIX веке, ему вообще не было бы цены, ибо он обладал чудесной способностью усваивать все заблуждения и сумасбродства своего времени. Демон отнюдь не был мономаном, он был многогранным маньяком, всегда готовым повторять все глупости, что представлялись его взору или доносились до его слуха, фантазером-хамелеоном, наделенным талантами этого легендарного животного, но отражавшим всегда одно и то же — безумие!”Квинтэссенция” и ”Диалактическая секстэссенция” Демона — это в самом деле квинтэссенция и секстэссенция абсурда. Недаром в те времена, когда абсурдное было еще непростывшей новостью, книги эти считались великой драгоценностью. Сегодня известности у них скорее всего поубавилось бы. В нашу эпоху постоянных усовершенствований им грозит серьезная конкуренция: нынче абсурдное так расплодилось, что сильно упало в цене.

Я был бы недостоин даже набросать план этих пустопорожних заметок, недостоин сказать хоть слово из всей этой ни к чему не обязывающей болтовни, если бы ограничил свой рассказ четырьмя вельможными безумцами — Франциском Колумной, Постелем, Симоном Мореном и Демоном. Хотя я и пообещал держаться в рамках, к чему меня обязывает избранный мною весьма обширный предмет, хотя я оставил в стороне множество совсем уж безвестных имен, обладатели которых остались в памяти лишь у полдюжины учеников, поклявшихся помнить обо всем, — так вот, несмотря на все это, я не могу отказать себе в удовольствии продолжить перечисление необычных авторов, приблизившись к нашим дням. Разве бессмертная династия безумцев от литературы царствовала лишь те два коротких столетия, что последовали за изобретением книгопечатания? разве не процветала она и в течение двух следующих веков? Разумеется, процветала; скажи я обратное, я совершил бы несправедливость и изменил бы основному предназначению моего обзора, призванного восславить победу, которой добились под высоким покровительством печати недомыслие, ложь и вздорная болтовня. Поэтому я намерен вернуться к разговору о той поразительной книжной болезни, которой врачи-философы до сих пор не приискали названия, хотя, как известно, у них за названиями дело не станет. Хочу только еще раз напомнить, что речь пойдет не об очевидном умопомрачении наших современников. Всякий знает, что я от природы крайне миролюбив и не позволю себе Помешать кому бы то ни было предаваться любым, даже самым нелепым, заблуждениям. Оставим эту забаву нашим рассудительным потомкам, — если, конечно, у нас будут потомки и среди них найдутся рассудительные люди.