Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2

Однако и оно не прошло бесследно, поскольку нет такого сочинения, пусть даже совершенно бессмысленного для толпы, из которого люди умные и здравомыслящие не смогли бы извлечь пользу. В своем прошении Менаж с успехом заступается за союз ”ибо” — предмет смертельной, хотя и лишенной разумных оснований ненависти Гомбервиля; он возражает против модной в ту пору новинки — ”феминизации” множества существительных мужского рода — и темпераментно нападает на итальянизированную орфографию, которой однажды, в тот день, когда к реформе господина де Вольтера прибавится реформа господина Марля {194} , нам придется подчиниться. Ясно, что он оказал французской орфографии важные услуги. Я, разумеется, имею в виду Менажа, а не господина Марля.

Фюретьер, сочинитель Всеобщего словаря, опубликованного посмертно, ответил Академии, с 1683 года преследовавшей его своими обвинениями, двумя ”Записками” о своем деле, изданными в 1685 и 1686 годах; обычно они бывают приплетены к довольно пространному ”Рекламному проекту” словаря, вышедшему в Амстердаме у Анри Деборда (12°). Первая из этих двух брошюр — великолепная защитительная речь, где Фюретьер очень обстоятельно и даже довольно почтительно обсуждает исключительную привилегию Академии на издание словаря и опасность, которой подобная монополия грозит литературной республике. Речь эта тем более убедительна, что автор приводит примеры, неопровержимо доказывающие несходство словаря Академии с его словарем, который явился подлинной энциклопедией языка и, заметим в скобках, именно оттого устарел в 30 лет, так же как устарела Энциклопедия Дидро и как всегда будет устаревать любой специальный словарь, тогда как словарь Академии, несмотря на все его очевидные несовершенства, будет жить столько же, сколько французский язык. После чтения брошюры Фюретьера невозможно не признать, что, если автор ее и пользовался подчас недостойными средствами, цель у него была благая. Академия же вместо того, чтобы олицетворять мудрость, опустилась до мести и кляуз. Кроме того, Фюретьер был столь предусмотрителен, что, дав своему памфлету название ”Записка, направленная против некоторых членов Академии”, поименно перечислил всех тех членов славного ученого общества, с которыми не желал ссориться; в их число вошли, во-первых, вельможи — мера по тем временам более чем разумная, — а во-вторых, аристократы слова, ничуть не менее влиятельные, чем аристократы по рождению, — Юэ, Боссюэ, Флешье, Депрео, Расин и Корнель. Что же касается Лафонтена {195} , то его отсутствие в этом списке труднообъяснимо.

Другая ”Записка” Фюретьера выдержана в совсем ином стиле. Это оскорбительнейший и ядовитейший пасквиль, в каждой строке которого автор сводит личные счеты; следует, однако, напомнить, что за время, отделяющее первую записку от второй, Академия успела изгнать Фюретьера из числа своих членов, что было грубой ошибкой, если она имела на это право, и ошибкой непростительной, если она такого права не имела. В этой ”Записке” Фюретьер так груб и дерзок, как не бывал даже циничной памяти Таллеман де Рео {196} . И тем не менее историки литературы найдут в ней такие подробности, которые должны были бы существенно увеличить ее цену и популярность на книжном рынке. Портрет Кино {197} смешон благодаря намекам на профессию его отца: ”У сьера Кино есть немало достоинств; Бог слепил его из самого лучшего теста; не в пример тем людям, в чьем сердце обида растет как на дрожжах, он великодушно прощает врагам все оскорбления. Впрочем, это не прибавляет ему веса в литературе; он получил в удел четыре-пять сотен слов, которые просеивает и месит как умеет”. Шутка, может быть, не самая изысканная, но в колкости и язвительности ей не откажешь. В других случаях Фюретьер доходит в своем гневе, впрочем, вполне справедливом, до жестокости. В конце ”Записки” он, отбросив шутки в сторону, обсуждает свое изгнание из Академии и убедительно доказывает — вероятно, не без помощи опытного адвоката, — что изгнание это совершенно незаконно. Невозможно излагать более разумные доводы в более безрассудном тоне.

Третья ”Записка” Фюретьера датирована 1688 годом; на титульном листе указано то же место издания и тот же типограф, однако принадлежащий мне экземпляр, испещренный ошибками, был, похоже, отпечатан в одной из самых скверных руанских типографий. Предметом этой ”Записки” является приговор парижкого суда Шатле, который 24 декабря 1686 года запретил продажу двух предыдущих ”Записок” как сочинений оскорбительных и клеветнических. Поскольку Фюретьер скончался в том же 1688 году, ”Записка”, по всей вероятности, — последнее, что он написал, однако это, бесспорно, самое живое и остроумное из его произведений. Подобно Буало, он избрал здесь форму язвительного покаяния {198} и приносит своим противникам извинения, еще более оскорбительные, чем прежние нападки; читая эту гениальную вещицу, невозможно не удивляться несправедливости судьбы, не позволившей третьей Фюретьеровой ”Записке” числиться среди шедевров сатирической прозы. Что до меня, то я не побоюсь назвать ее образцом виртуозной полемики и сокровищницей остроумия. Только пассаж, касающийся Лафонтена, плосок и груб, ибо был, без сомнения, внушен чувством несправедливым и постыдным. Увы! Фюретьер тоже сочинял басни, а замечание старика Гесиода {199} о распрях между знатоками одного и того же дела до сих пор остается в силе. Все остальное прелестно, и мы, пожалуй, не узнали бы, до какой степени Фюретьер как писатель был достоин принятия в Академию, если бы академики не изгнали его оттуда. ”Записки” Фюретьера не уступают даже хваленым ”Мемуарам” Бомарше {200} . Ничто так убедительно не доказывает огромное влияние Академии на литературу, как абсолютное забвение, постигшее эти сочинения Фюретьера. Гораздо безопаснее было нападать на иезуитов и парламенты, на двор и монархию, — такие нападки, что ни говори, ни одного остроумного человека известности не лишили.