Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла

Прекл сказал:

— Капитан, остановите его!

Тондер спросил:

— Капитан, этот город завоеван?

— Конечно, — сказал Лофт.

В смехе Тондера проскользнула истерическая нотка. Он сказал:

— Завоеван, а мы всего боимся; завоеван, а мы со всех сторон окружены, — он засмеялся громче. — Мне приснился сон… или это наяву? Снег, по нему черные тени, а из-за дверей выглядывают лица… занавески, и за ними тоже холодные лица. Это мне снилось, а может быть, наяву…

Прекл сказал:

— Остановите его!

Тондер сказал:

— Мне снилось, что Предводитель сошел с ума.

Лофт с Хантером захохотали, и Лофт сказал:

— Наши враги уже поняли, сошел он с ума или нет. Вот так сострил! Надо написать об этом домой. Там во всех газетах напечатают. Наши враги теперь оценили сумасшествие Предводителя.

А Тондер продолжал, все еще смеясь:

— Победа за победой, все глубже и глубже увязаем в патоке, — он захлебнулся смехом и, откашливаясь, поднес платок ко рту. — Может быть, Предводитель сошел с ума. Мухи завоевали липкую бумагу. Мухи захватили еще двести миль липкой бумаги! — его смех становился все истеричнее.

Прекл наклонился над столом и тряхнул Тондера здоровой рукой.

— Молчать! Слышишь! Молчать! Не смеешь так говорить!

И тогда Лофт понял, что этот смех истеричен, и он подошел к Тондеру вплотную и ударил его по лицу. Он сказал:

— Молчать, лейтенант!

Тондер продолжал заливаться смехом, и Лофт еще раз ударил его по лицу и сказал:

— Молчать! Лейтенант, вы слышите, что вам говорят?

И вдруг смех умолк, и в комнате ничего не стало слышно, кроме шипения фонарей. Тондер изумленно посмотрел на свою руку, дотронулся ею до лица, снова посмотрел на руку и лег головой на стол.

— Я хочу домой, — сказал он.

Неподалеку от городской площади проходила небольшая улица, на которой стояли домики с остроконечными крышами и маленькие лавчонки. На тротуарах и посреди улицы снег был утоптанный, но на изгородях и на коньках крыш он лежал высокими волнами и шапками. У закрытых ставнями окон тоже намело много снегу. На дворах в сугробах были прорыты дорожки. Ночь стояла темная и холодная; ни одно окошко не пропускало света, на который могли бы прилететь бомбардировщики. И никто не ходил по улицам, потому что запрещение соблюдалось строго. Дома темными глыбами стояли в белом снегу. Через короткие промежутки времени на маленькой улице проходил патруль из шести человек; патрульные приглядывались к темноте, и у каждого из них был яркий карманный фонарик. На улице слышались то приглушенные шаги, то поскрипывание сапог на слежавшемся снегу. Патрульные кутались в толстые шинели, под касками у них были надеты вязаные шлемы, закрывавшие им уши, рты и подбородки. С неба сыпались мелкие хлопья, совсем мелкие, как зернышки риса.

Патрульные переговаривались между собой на ходу, они говорили о том, чего им так недоставало, — о мясе, о горячем супе, о сытном масле, о красоте женщин, о их улыбках, их губах, глазах. Изредка они говорили и о своем отвращении к тому, что приходилось делать здесь, и о своем одиночестве.

Маленький домик с остроконечной крышей, стоявший на этой улице рядом со скобяной лавкой, по виду ничем не отличался от своих соседей и был украшен такой же шапкой из снега. Его закрытые ставнями окна не пропускали ни малейшего света, низкая калитка перед дверью были закрыта наглухо. Но внутри в маленькой комнате горела лампа, дверь в спальню стояла открытой настежь, в кухню — тоже настежь. В железной печке у задней стены тлели угли. В этой небогатой комнате было тепло и уютно, пол ее устилал потертый ковер, стены были оклеены светло-коричневыми обоями со старомодным узором из золотых лилий. На задней стене висели две картины: на одной была изображена сонная рыба, возлежавшая на подстилке из папоротника, на другой — подстреленная куропатка на сосновых ветвях. Правее висела картина с изображением Христа, идущего по волнам навстречу погибающим рыбарям. В комнате стояли два стула с прямыми спинками, кушетка, покрытая пестрым одеялом, и посредине — маленький столик, на котором горела керосиновая лампа с овальным пестрым абажуром. И свет в комнате был теплый и мягкий.

Внутренняя дверь, выходившая в коридор, который в свою очередь вел к низкой калитке, была рядом с железной печкой.

В мягкой качалке у стола сидела Молли Морден. Она распускала старый голубой свитер и наматывала шерсть на клубок. Клубок был уже толстый. На столе лежали большие ножницы и вязанье, в котором торчали спицы. Очки Молли были тут же на столе, но она обходилась без них во время работы. Молли была молодая, стройная и хорошенькая. Золотистые волосы, повязанные голубой ленточкой, лежали у нее на макушке валиком. Ее руки проворно разматывали шерсть. Работая, она то и дело поглядывала на дверь в коридор. Ветер негромко подвывал в трубе, хоть ночь была тихая, приглушенная снегом.