Лидия Зиновьева-Аннибал: Тридцать три урода. Сборник

Так решила писательница Зиновьева-Аннибал. Так решила жена поэта Иванова, будучи искренно убежденной, что ее долг — дарить Вячеслава людям, что счастье только для себя — немыслимо, недостойно. Постепенно созрела мысль о создании семьи нового типа. У четы Ивановых, по словам М. Сабашниковой, была «странная» идея: если два человека, совершенно слились воедино, то они могут любить третьего. Это будет началом «новой человеческой общины», «началом новой церкви, где Эрос воплощается в плоть и кровь» [21] Воспоминания о Максимилиане Волошине. С. 128. . Так в интимной жизни должна была реализоваться ивановская идея соборности.

Роль «третьего» попеременно суждено было сыграть С. Городецкому и М. Сабашниковой. «Чаровал я, волховал я, Бога-Вакха зазывал я», — писал Вяч. Иванов. И на зов явились — то «полуотрок, полуптица» — юный поэт, то «Сирена Маргарита» — жена поэта Волошина Маргарита Сабашникова. Зиновьева-Аннибал, казалось, полностью разделяла и поддерживала христианско-дионисийские идеи своего мужа. Не об этом ли свидетельствуют ее слова, обращенные к Маргарите: «Ты вошла в нашу жизнь, ты принадлежишь нам. Если ты уйдешь, останется — мертвое… Мы оба не можем без тебя» [22] Воспоминания о Максимилиане Волошине. С.128. .

Но создать тройственный союз не удалось ни в первом, ни во втором случае. Идее — сплавить «огнежалым Перуном три жертвы в алтарь триедин» — не дано было осуществиться. Причины были различны. Сережа, по признанию самого Иванова, «любить не может, разумея испытанную им любовь к женщине» [23] Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 753. . Маргарита же не на шутку увлеклась поэтом, внеся этим определенный диссонанс в задуманную гармонию…

Отзвук этих неудач явственно различим в трагических «Тридцати трех уродах».

Читателю, познакомившемуся с повестью в начале 1907 года [24] Только в марте был снят с книги арест, поскольку суд пришел к заключению, что она «не содержит в себе ничего. Явно противного нравственности и благопристойности». (Из определения петербургского окружного суда.) В том же году она выдержала еще одно издание. , в первых критических отзывах на книгу пришлось столкнуться с сугубо морализаторской критикой. А. Амфитеатров писал, что перед нами «рисунок из анатомического атласа, который совершенно напрасно… выдается за художественное произведение» [25] Амфитеатров А. Против течения. СПб., 1908. С. 149. , а Г. Новополин, специализировавшийся на изучении «порнографического элемента в русской литературе», утверждал, что ни одна писательница до Зиновьевой-Аннибал не падала так низко, «смакуя половую извращенность», провозглашая «культ лесбосской любви», проповедуя «утонченный разврат» [26] Новополин Г. Порнографический элемент в русской литературе. СПб., 1909. С. 164. .

К сожалению, немногим проницательнее оказались и «собратья» по перу, символисты. Андрей Белый, недолюбливавший Зиновьеву-Аннибал, считавший ее манерной, вычурно-экстравагантной, убеждал читателя, что автор, поддавшись веяниям моды на эротику, не справился со «сложнейшими загадками и противоречиями существования» [27] Андрей Белый. Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Тридцать три урода // Перевал. 1907. № 1. С. 53. . Еще более непримирим оказался В. Брюсов. В письме к З. Гиппиус [28] Литературное наследство. Т. 85. М., 1976. С. 696. он, уговаривая ее взяться за рецензирование, делился своими впечатлениями: «сохранять хладнокровие» при чтении подобных литературных произведений (имелась в виду еще пьеса Зиновьевой-Аннибал «Певучий осел») «не совсем легко», так как «под прозрачными псевдонимами» пересказываются события из жизни «средового» кружка [29] В других письмах Брюсов позволял себе и такие «характеристики» Зиновьевой-Аннибал: «Сибилла в ризах раздранных», «пустая особа, извне набитая чужими идеями, как чучело соломой», «иногда говорит вещи, глупые до поразительности» // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л.,1979. С. 125. . В возмущении Брюсова сквозили раздражение и… зависть. Раздражение по поводу неслыханной смелости, с какою участники «башенных» перипетий обнажали свои отношения. Зависть к той свободе естественно проживаемого чувства (что было особенно характерно для творчества Зиновьевой-Аннибал — вот ее признание в одном из писем: «Живу как всегда одной минутой и до конца ее пью, на минуту вперед не заглядывая» [30] РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 457. Л. 2. ), которая всегда оставалась недоступна для Брюсова. Даже когда он агитировал за не сковываемое никакими условностями изображение страсти в литературе, он, сухорационалистически и напыщенно-экстатически, предлагал трактовать этот эмоциональный порыв как приближение к «черному водовороту», открывающему «пропасти и провалы» [31] Брюсов В. Вехи. Страсть // Весы. 1904. № 8. С. 21. . Таким образом, само воспроизведение страсти, по Брюсову, становилось не чем иным, как «борьбой» за «безнравственность» литературы, еще одной возможностью эпатировать добропорядочную публику.