Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

От Даши невыносимо дурно пахло рыбьим жиром и кисленьким по́том.

Мама как-то сказала, что это от слабости Даша потеет, вскоре показала ее нашему домашнему, годовому доктору, самому Федору Ивановичу. Стали после того давать ей пилюли с железом.

Ядреная, красивая просто-Даша убирала спальни в «семейной» части дома. Глухая Даша — наш коридор с прилегающими к нему комнатами. Она же чистила наше платье и ботинки — была нашей горничной. Так все было в порядке, так все и следовало, но все-таки какая-то тревога любви, жалости и ненависти беспокоила меня время от времени, когда я глядела на серое, больное, молчаливо-прислушивающееся лицо нашей прислужницы Даши.

— Эта Даша — старушка, а не девочка! — сказала раз гувернантка, и я запомнила.

И в другой раз:

— Эта Даша упрямая, как осел!

А сестра раз сказала:

— Эта Даша совершенно лишена чувств благородности!

А брат старший:

— Эта Даша пахнет, как мои охотничьи сапоги, когда их смажут ворванью! {29} — и сам добродушно рассмеялся шутке.

Мать же, улыбнувшись извинительно и заступчиво, объясняла:

— Это просто от рыбьего жира.

— И пота, — сердито добавил младший, суровый брат.

— Пот от слабости, правда, мама? — спросила я, радуясь тому, что ответ мамы мне уже известен.

Я любила спрашивать, когда знала — что ответят. Я любила дразнить и притворяться. Я любила незаконно забраться в «семейные» комнаты и там спрятаться от учебной, от гувернантки, пока не разыщут и не водворят на место. Я любила таскать сласти, дразнящие изобилием в «семейных» комнатах, и исполняла это с большой ловкостью, так что попалась лишь один раз.

Этот раз случился уже три года тому назад, когда мне было девять лет. Но я его помню хорошо — и, несмотря на то ясное памятование, тот грех был далеко не последним моим грехом.

Стояла на столе матери коробка. В коробке конфекты шоколадные с ореховым тестом внутри. Я вошла поцеловать маму. Меня только что отпустила с диктовки гувернантка.

(Ах, она была такая честная, такая высокая, худая, чистая и строгая, моя терпеливая, серьезная воспитательница, и я её любила, и она меня любила, но тем не менее я так часто безответно объяснялась ей в этой моей ответной любви, прижимаясь безнадежно и тоскливо к ее жестокой и ровно дышащей груди.)

Вошла. Мамы нет. Мама там где-то, там, с сестрой: там, в будуаре, портниха сестры…

Да… нужно бежать в зал, где стоит рояль, и готовить урок музыки. Увидела шоколад… остановилась. Вот отбит у конфетки уголочек, и желтеет из-под темной шоколадной корочки ореховое тесто. Это вчера, помолившись вечером со мною (я спала в маминой комнате, хотя ложилась и вставала раньше мамы), мама дала мне такую, и на зубах хрустело орешковое тесто.

Я рванулась рукой к коробке и уже с конфеткой, зажатой в ладони, бежала к двери и дальше коридором в залу.

Играла.

Конфетка, съеденная давно, не сладка.

Нажимала плоско и упрямо четыре пальца на клавиши и, поднимая четвертый — безымянный, ленивый, как бы сросшийся с третьим, ударяла им тускло по ноте.

И сердилась… и тосковала каким-то тупым утомлением, как всегда в этот час рояля… Так нахмурила лоб и надвинула брови, что не заметила, как вошла мать и с нею сестра.

— Лиза, скажи: ты трогала шоколадные конфеты на моем столе?

Мать спрашивала сестру, зная ответ, и я знала ответ, и Лиза, конечно, — и в этот раз было ужасно неприятно, что мы все три знали. К чему было спрашивать?

Вот в этой бесцельности вопроса и заключались вся тоска и раздражение, охватившие меня с той минуты.

— Нет, мама! — и Лиза потупилась, красная от странного ощущения нечестности.

— Ты съела конфетку, Вера?

— Нет, мама!.. — и помню тупую злобу своего упрямого голоса.

Потом помню пустынно-большую, снова нежилую и терпко табаком пропахнутую комнату отца. Перед высокою пустою кроватью, покрытой белым, стояла я, уже после признания, на коленях возле матери, и она молилась: «Господи, научи ее не красть, научи ее не лгать. Научи ее сохранить душу для Тебя и для Правды Твоей».

Так и иначе, долго. Потом долго увещевала и плакала… Слов ее не помню, только, что от малого и великий грех начинается и что, как бы мала ни была кража, она уже великий грех.

И плакала я. И еще мы молились «Отче наш».

«…Не введи нас во искушение, но Избави нас от лукавого».

А потом мама ушла, вся заплаканная, и велела мне думать, и закрыла дверь.

И я долго думала, пригоняя старательно непокорные мысли; потом перестала думать — устала, забралась на высокую кровать, кувыркалась через голову долго, пока не скувырнулась на пол. Больше не взлезала, пошла искать по комнате новых развлечений. Нашла в большом дедовском тяжелом столе, со многими хитрыми ящиками и заслонками, один ящик невдвинутый. Вытянула, втиснув больно в щелку тонкие пальцы: там рассыпан черный порошок вокруг отцовской табакерки. Это нюхательный табак! Когда отец лежит, даже целыми днями, и тоскует, то нюхает табак, а глаза его такие кроткие, такие печальные! А когда, здороваясь, прижмусь к длинной, совсем шелковой, щекотной, серебрящейся бороде, — то пахнет вот так… вот как эта табакерка. Синяя эмаль по золоту, и портрет мужчины с косой и поцарапанный по блестящему, гладкому… И звездочки… золотые по темно-синему, как по небу, только ночью. Когда отец нюхал, то чихал так смешно и громко.