Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Мама засмеялась тихо, как воркуя.

— Это тебе глупым кажется? Нет? Еще нет. Это еще чистая правда. А теперь я начну глупости. Только ты еще поверь хоть в последний раз, да, поверь. Вот я и до перил балкона сама дойти не могу. Если бы слезть с кресла сумела, то тут же и закачалась бы, и упала, а между тем не только что свободно могу на наш овраг без ног сходить или на сенокос, я по всей России, я по всей земле пройдусь, по горам и по деревням и городам, по монастырям и по диким лесам… Я нищенкой пройдусь без дома, без имущества, без всякой привязи, и людям я помогу словом разумным, и руками свободными и сильными, и ничего мне не страшно, ни холода, ни голода, ни смерти. Всякое дерево мне отец, и всякая старуха встреченная мне мать. И всякий зверь невинный, послушный земле, — брат, и травка — сестрица… А сыновья и дочки — все детки Божьи на земле, и вы, мои любимые, тоже в моем сердце. Потому что места в сердце у человека бесконечно много, а огня любовного больше, нежели нужно, чтобы весь мир опалить, но не опаляет тот огонь любви, как купину неопалимую {26} , не опалял огонь, но горела и не сгорела… Вот это второй человек, Верочка: он любит, но от пристрастия свободен. И душа моя не от ног моих зависит, а от моей любви. Потому-то я и говорю, что хотя и до перил мне не дойти, а я весь мир обошла, обхожу. Я, знаешь, Верочка, совсем другим человеком стала с тех пор, как заболела. Я, Верочка, много передумала здесь одна и теперь все зараз тебе сказала. Это ничего, что болезнь подвигается и душа моя снова затемнится. Кто уж раз увидел, тот в свой новый мир придет… А ты что плачешь?

— Мне жалко… волка…

— Глупая!

Мать меня целует.

— Разве это уж так ужасно страдать? Смотреть и жалеть ужаснее.

— Мне жалко… что ты умрешь.

— Вот оно, что ты скрывала, хитрая Верочка!

И мама смеется.

— Да разве это важно — умереть? Или жить? Живешь ведь только, чтобы понять. Если что понял, так и довольно. Вспыхнула искорка и промчалась… Откуда? Куда? Как это радостно не знать и доверяться. Так любить Бога…

Мама вдруг заплакала. Долго помолчала. Что-то в ее лице застывало. И заплакала, и совсем чужим, старым и дребезгливым голосом зазвала:

— Елена! Елена!

Подошла сестра милосердия, но на нее мама сердито замахала руками… Ее губы устали, тяжелели и тряслись. Кожа у глаз сморщилась, она стала старенькою, и слезы пробирались по морщинкам и растекались по ним… Это был припадок темноты.

Или из позднейших лет мне к той беседе припомнился? Не удержала же я тогда и слов тех.

Но теперь я взрослая, и жизнь моя, крещенная болью, виною, упоением счастия и горькими разлуками, выявила те тускло-далекие слова из памяти… Есть такие картины для детей — я любила их ребенком — волшебные картинки: бумажка, тусклая, и ничего под той тусклостью мерцающего не разберешь; в воду окунешь, к тетрадке приложишь, рукой сверху потрешь и снимешь — низведены из той волшебной сокровенности нежные и яркие цветы.

Были у нас две Даши: глухая Даша и просто — Даша. Глухая Даша была дочь несчастной мызной скотницы-вдовы. Мужа скотницы, пастуха, забодал насмерть молодой наш мызный бык. Восьмилетнюю Дашу, почти мне ровесницу, взяли в приют при земской школе на стипендию моей матери, а злому, неразумному быку привязали к подпиленным рогам плоскую доску и снова пустили в стадо.

Моя гувернантка на наших вечерних прогулках далеко обходила широкую земляную дорогу, по которой возвращалось с выгонов на закате солнца большое мызное стадо со своими породистыми быками. Меня же тянуло к той широко в обе стороны растоптанной дороге, и мы спорили о наших желаниях каждый вечер. Я говорила:

— Там, на той дороге, волны; это как в Долгове!

Я любила море в Долгове и сырой, белый, тонкий песок, на котором волны втиснули глубокие, извилистые бороздки.

На моей любимой дороге борозды были глубже, и волны пыльной навозной земли между ними площе и шире, но сердце все равно замирало и млело вольною памятью моря. И мысль уносилась к восторгам тех вольных трех июльских недель. Мы проводили их без порядка и закона в моем Долгове. Там часами бегали по мокрым камешкам босыми ногами, там спали на сенниках.

— Это оттого, что твои коровы идут все ровными, медленными шагами — задняя в следы передней: так и образовались в пыли и навозе борозды, напоминающие тебе своими волнистыми линиями море.

И еще гувернантка прибавляла, вспоминая прошлое событие и сдержанно негодуя: