Бут Таркингтон - Великолепные Эмберсоны

— Зуб даю, — горячо продолжал Джорджи, — зуб даю, если б он хотел к нам заявиться, то б заходил с черного хода!

— Но, милый…

— Это так, мама! Поэтому какая разница, говорил я ему те слова или не говорил? Это ж такие люди, не понимаю, почему надо с ними сдерживаться.

— Нет, Джорджи. Ты так и не ответил, сказал ты ему ту нехорошую вещь или нет.

— Ну, — начал Джорджи, — он сам мне ляпнул такое, что я из себя вышел. — Этого он пояснять не стал, не захотел рассказывать маме, что рассвирепел из-за опрометчивых слов мистера Смита о ней самой: "Ей должно быть стыдно" и "Женщина, которая разрешает такому паршивцу, как ты…". Он даже не пытался оправдаться, повторив такие гадости.

Изабель погладила сына по голове.

— Ты сказал ужасную вещь, милый. По письму видно, что он не самый тактичный человек, но…

— Да он просто рвань, — сказал Джорджи.

— Так тоже нельзя говорить, — мягко отозвалась мать. — Где ты нахватался всех этих дурных слов, о которых он пишет? Где ты мог их услышать?

— Мало ли где. Кажется, дядя Джордж Эмберсон говорил так. Он так папе сказал. Папе это не понравилось, а дядя Джордж над ним посмеялся, а когда смеялся, еще раз повторил.

— Он сделал плохо, — сказала Изабель, но Джорджи понял, что произнесла она это не совсем уверенно. Она пребывала в печальном заблуждении, что всё, что делают Эмберсоны, особенно ее брат Джордж или ее сын Джордж, они делают верно. Она знала, что сейчас надо проявить характер, но быть строгой к сыну было выше ее сил, и преподобный Мэллох Смит только настроил ее против себя. Лицо Джорджи с правильными чертами — лицо настоящего Эмберсона — никогда не казалось ей красивее, чем в эту минуту. Он всегда был необыкновенно красив, когда ей надо было вести себя с ним построже.

— Обещай мне, — тихо сказала она, — что никогда в жизни не повторишь этих плохих слов.

— Обещаю такого не говорить, — тут же согласился он — и немедленно добавил вполголоса: — если кто-нибудь не выведет меня из себя. — Это вполне соответствовало его кодексу чести, и он искренне верил, что всегда говорит правду.

— Вот и умница, — сказал мать, и сын, поняв, что головомойка закончена, побежал на улицу. Там уже собралась его восторженная свита, успевшая прослышать про приключение и письмо и жаждавшая увидеть, "влетит" ли ему. Они хотели получить его отчет о происшедшем, а также разрешение по очереди покататься туда-сюда по аллее на пони.

Они действительно казались его пажами, а Джорджи был их господином. Но и среди взрослых находились такие, что считали его важной персоной и частенько льстили ему; негры при конюшне холили и лелеяли мальчишку и, про себя посмеиваясь над ним, по-рабски лебезили. Он не раз слышал, как хорошо одетые люди говорили о нем с придыханием: однажды на тротуаре вокруг него, пускающего волчок, собралась группа дам. "Я знаю, это Джорджи! — воскликнула одна и с внушительностью шпрехшталмейстера повернулась к подругам: — Единственный внук Майора Эмберсона!" Другие сказали: "Правда?" — и начали причмокивать, а две громко прошептали: "Какой красавчик!" Джорджи, рассерженный из-за того, что они заступили за меловой круг, который он начертил для игры, холодно взглянул на них и произнес: "А не пошли бы вы в театр!"

Будучи Эмберсоном, он был фигурой публичной, и весь город обсуждал его выходку у дома преподобного Мэллоха Смита. Многие, сталкиваясь с мальчиком впоследствии, бросали на него осуждающие взгляды, но Джорджи не обращал на них внимания, так как сохранял наивное убеждение, что на то они и взрослые, чтобы смотреть косо, для взрослых это нормальное состояние; он так и не понял, что причиной тех взглядов стало его собственное поведение. Если бы он всё же понял, что его не одобряют, то, наверное, отреагировал бы лишь возгласом "Рвань!" Он даже, вероятно, выкрикнул бы это, и, конечно, большинство горожан поверило в ходящие о нем слухи сразу после похорон миссис Эмберсон, когда Джорджи исполнилось одиннадцать. Говорили, что он разошелся с устроителем похорон во мнениях, как рассадить семью; слышали, что он возмущенно закричал: "Ну и кто самый важный человек на похоронах моей собственной бабушки?" Чуть позже, когда проезжали мимо гробовщика, голова Джорджи высунулась из окна первой кареты траурного кортежа: "Рвань!"

Были люди — взрослые люди — которые однозначно выражали свои чаяния: они страстно мечтали дожить до дня, когда мальчишку настигнет воздаяние! (Это честное слово, звучащее гораздо лучше "расплаты", много лет спустя превратилось в неуклюжее "что с ним станет"). Что-то обязательно с ним случится, рано или поздно, они не хотели пропустить этого! Но Джорджи и ухом не вел, а жаждущие отмщения места себе не находили, ведь долгожданный день воцарения справедливости всё откладывался и откладывался. История с Мэллохом Смитом ничуть не поколебала его величия, оно даже засияло еще ярче, а в глазах других детей (особенно девочек) он приобрел особый блеск, этакое дьявольское очарование, которое неизбежно сопровождает любого мальчика, пославшего священника катиться ко всем чертям.