Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Когда Реновалес зашел в мастерскую, Котонер очнулся от своей дремоты, вытянул короткие ножки и встал с кресла.

— Они говорили тебе, Мариано, что я им приготовил на обед? Пастушью окрошку... Пальчики оближешь!

И с таким восторгом начал восхвалять свое творение, словно его кулинарное мастерство свидетельствовала и о других талантах.

Слушая его, Реновалес отдал шляпу и пальто слуге, что зашел в мастерскую. Котонер тем временем, на правах близкого друга и поклонника, желающего знать все подробности из жизни своего кумира, начал расспрашивать о завтраке с Текли.

Опустившись в кресло, Реновалес откинулся назад — словно провалился в нишу между двумя книжными шкафами. Друзья заговорили о Текли, вспомнили своих римских знакомых, художников из разных стран, которые двадцать лет назад шли как завороженные за звездой надежды, высоко подняв головы. С гордостью победителя, которому чужда лицемерная скромность, Реновалес заявил, что он единственный, кто достиг цели. Бедный Текли стал профессором; его копия с Веласкеса — это только искусное изделие ремесленника от искусства.

— Ты так считаешь? — недоверчиво спросил Котонер. — Неужели у него так неудачно получилось?..

Он старался ни о ком не говорить плохо — из чисто эгоистических соображений; с его уст никогда не срывались слова осуждения, он слепо верил во всемогущество похвалы, поддерживая таким образом свою репутацию «добряка Котонера», которая открывала перед ним все двери и значительно облегчала жизнь. Думая о венгре, он представлял себе целый ряд завтраков, на которые тот пригласит его, прежде чем покинет Мадрид.

— Добрый вечер, маэстро, — сказал, выходя из-за ширмы, Сольдевилья.

Он держался за обшлага длинного пиджака, да еще и выпячивал грудь, будто хвастался ярко-красным бархатным жилетом; элегантный воротник, высокий и твердый, заставлял парня задирать подбородок, до боли вытягивая шею. Хрупкий и низенький, Сольдевилья имел рыжие усы, длинные и закрученные. Они торчали выше розового носика, чуть ли не касаясь гладких белесых волос, свисающих на лоб. Этот юноша был любимым учеником Реновалеса, его «слабостью», как говорил Котонер. В свое время маэстро выдержал большую баталию, чтобы добиться для него римской стипендии; впоследствии Сольдевилья получил несколько призов на различных выставках.

Реновалес относился к своему ученику как к родному сыну; возможно, причиной такой симпатии был контраст между грубой простоватостью маэстро и деликатной натурой этого dandy [15] Франт ( Англ. ) от живописи — всегда благонравного, всегда любезного. Сольдевилья имел обыкновение во всем советоваться с учителем, хотя зачастую игнорировал его советы, почти всегда поступая по-своему. Когда он хотел унизить кого-то из товарищей и художников, то высказывался с изящным сарказмом, с чисто женской язвительностью. Реновалес насмехался над его внешностью и привычками, смеялся и Котонер. Это была фарфоровая статуэтка — всегда блестящая, без малейшей на ней пылинки; казалось, его только что вынули из шкафа. Что за художники теперь пошли! И старые живописцы дружно начинали вспоминать о своей бурной и беспорядочной молодости; о беззаботной богемной жизни, о длинных бородах и широких шляпах. Вспоминали, сколь экстравагантными тогда бывали, чтобы выделиться среди простых смертных, чтобы создать собственный, отдельный мир. Реновалес и Котонер сердились, словно видели перед собой вероотступников, когда наблюдали художников «последней выпечки» — учтивых, сдержанных, неспособных на безумства юношей, усвоивших изысканные манеры знатных бездельников и похожих на государственных чиновников, на служащих, пишущих кистью.

Едва поздоровавшись, Сольдевилья принялся восторженно восхвалять учителя. Он был в восторге от портрета графини де Альберка.

— Это просто чудо, маэстро. Лучшее из всего, что вы до сих пор создали... а ведь портрет еще далеко не завершен.

Похвала любимого ученика тронула Реновалеса. Он поднялся с кресла, отодвинул ширму и вытащил на середину мастерской мольберт с большим полотном, поставив его так, чтобы на картину падал прямой свет, проникающий снаружи через большое витражное окно.

На сером фоне картины с гордым видом красавицы, привыкшей к восхищениям, стояла статная женщина — вся в белом. Украшенная бриллиантами шляпка с перьями казалась трепещущей на ее золотых и пышных, как львиная грива, кудрях. Под кружевным шелковым декольте вызывающе выпирали чашечки тугих персов. Ее руки были затянуты в длинные, выше локтя, перчатки — одна держала роскошный веер, а другая придерживала темный плащ, отороченный атласом цвета горячей алости, соскальзывающий с обнаженных плеч и, казалось, готовый вот-вот упасть вниз. Нижняя часть фигуры, едва намеченная черными линиями угля, четко выделялась на белом полотне. Лицо было почти готово, с него на трех мужчин смотрели надменные и холодные глаза, но их холодность была мнимой, потому что в глубине зрачков таились мощные страсти, залегал угасший вулкан, способный в любой момент проснуться.