Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Напрасно Реновалес и донья Эмилия убеждали Хосефину, чтобы она не давала ребенку грудь. Женщина, хоть была совсем слабой и не вставала с постели, от их слов заплакала и закричала, как во время нервных приступов, невероятно пугавших Реновалеса.

— Не хочу, — заявила она с присущим ей упрямством. — Не хочу, чтобы моя дочь росла на чужом молоке. Я сама выкормлю свое дитя... Я ее мать.

И пришлось им обоим уступить, позволить, чтобы ребенок, как вампир, присосался к налитой материнским молоком груди, той самой, что так нравилась художнику, когда она была по-девичьи маленькой и упругой.

Как только Хосефина стала поправляться, ее мать, считая свою миссию завершенной, вернулась в Мадрид. Она скучала в этом тихом городе с водяными улицам; не слыша ночью никакого шума, представляла себе, будто умерла и лежит в могиле. Ее пугала эта кладбищенская тишина, изредка нарушаемая только криками гондольеров. Здесь у нее не было подруг, она не могла «с блеском» появиться в изысканном обществе, никто в этом болоте ее не знал. Ежечасно она вспоминала высший свет Мадрида, где считала себя лицом незаменимым. Ее глубоко поразило, с какой скромностью окрестили внучку, и мало утешило даже то, что девочке дали имя бабушки. Скромный кортеж поместился в две гондолы: в одну сели крестные, которыми были сама донья Эмилия и старый венецианский художник, приятель Мариано; во вторую — Реновалес и два художника: один — француз, второй — испанец. Не было на крестинах патриарха Венеции и даже ни одного епископа. (А в Испании у нее столько знакомых епископов!) Был лишь простой священник, с досадной поспешностью, объясняемой поздним вечерним часом, окрестивший в маленькой церквушке внучку знаменитого дипломата. Донья Эмилия поехала, повторив на прощание, что Хосефина убивает себя, что это безумие — с ее слабым здоровьем кормить девочку грудью; мать даже обиделась, что дочь не захотела последовать ее примеру, ведь сама она отдавала всех своих детей кормилицам.

Хосефина очень плакала, расставаясь с матерью зато Реновалес почти не скрывал радости, что донья Эмилия наконец уезжает. Счастливого пути! Он уже еле выносил эту напыщенную сеньору, которая считала унижением для себя смотреть, как работает зять ради благосостояния ее дочери. Он достиг согласия с тещей только в одном: ласково пожурил Хосефину за ее упрямое желание кормить ребенка собственной грудью. Бедная обнаженная маха! Изящество ее тела, похожего на нераспустившийся бутон, бесследно исчезло под пышными формами материнства. Отекшие во время беременности ноги утратили былую форму; грудь выросла, налилась и уже не была похожа на магнолии с поджатыми лепестками.

Хосефина казалась теперь крепче, упитаннее, но полнота ее была нездоровой, все тело будто расплылось. Видя, что жена теряет привлекательность, муж стал любить ее еще нежнее. Бедная! Какая она хорошая! Жертвует собой ради дочери!..

Когда девочке исполнился год, в жизни Реновалеса произошла большая перемена. Желая «освежиться в купели искусства», посмотреть, что происходит за стенами тюрьмы, в которую он добровольно себя замкнул, рисуя «за поштучную плату», Мариано оставил Хосефину в Венеции, а сам ненадолго отправился в Париж, чтобы посмотреть знаменитую Выставку {41} 41 Выставка в Париже — говорится о всемирной парижской выставке 1889 года. . Вернулся оттуда другим человеком — заново рожденным, охваченным страстным желанием творить. Жена удивилась и испугалась, когда он заявил, что не хочет дальше жить такой жизнью. Прежде всего, он немедленно прекратит отношения со своим поверенным; больше он не замарает рук недостойной мазней, даже если придется побираться. В мире вершатся великие дела, и он чувствует в себе достаточно сил, чтобы прокладывать новые пути в искусстве, не отставая от тех современных художников, которые произвели на него такое глубокое впечатление.

Он возненавидел старую Италию, куда съезжались на обучение художники, посланные невежественными правительствами своих стран. Потому что вместо науки они находят в этой стране только рынок соблазнительных заказов, приучаются думать только о легком заработке, расслабляются и теряют стремление к серьезной работе. Он намерен переехать в Париж. Но Хосефина, до сих пор слушавшая Реновалеса молча — его планы были для нее малопонятны, — теперь вмешалась и своими советами изменила решения мужа. Она тоже хочет уехать из Венеции. Зимой город представляется ей слишком мрачным — тут льют и льют бесконечные дожди, после которых мостики становятся скользкими, а мраморные переулки — непроходимыми. Если уж переезжать, то почему бы им не вернуться в Мадрид? Мама болеет и в каждом письме жалуется, что живет далеко от дочери. Хосефина хотела бы повидаться с матерью, предчувствуя, что та скоро умрет. Реновалес задумался; он тоже был не прочь вернуться в Испанию, ибо тосковал по родине. Представил, какая шумиха там поднимется, если на фоне общего упадка и рутины он станет осуществлять свои новые замыслы. Желание привести в замешательство академиков, признавших за ним талант только за отказ от юношеских идеалов, сильно искушало его.