Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Казалось, идя по гулкой, полой земле, посетитель сей печальной обители ежесекундно рисковал провалиться — так нетверда она была под ногами. Приходилось идти очень осторожно, обходя ямы, которых было на кладбище множество; нередко под провалившемся надгробьем с потускневшими золотыми буквами и фамильным гербом виднелись тонкие кости скелета и небольшой череп — жалкие останки женской головки с черными провалами глазниц, сквозь которые, как сквозь ворота, сновали туда сюда цепочки муравьев.

Художник шел, вздрагивая, он был расстроен и глубоко разочарован. Все его розовые мечты неожиданно показались абсурдными. Так вот она какая, наша жизнь!.. Вот где находит конец красота человеческая! Вот где будет лежать вместилище прекрасных чувств, которое он носит на плечах, вот здесь оно будет зарыто со всей своей гордыней!..

— Она там, — сказал Котонер, и художники повернули в узкий проход между двумя рядами крестов; они шли, задевая истлевшие венки, которые от прикосновения рассыпались.

Могила была достаточно скромная, выполненная из белого мрамора в форме гроба, и выступала над землей пяди на две. В одном из торцов возвышалось надгробие, похожее на спинку кровати и завершающееся крестом.

Реновалес оставался холодным. Но ведь здесь лежит Хосефина!.. Он несколько раз прочитал надпись, словно никак не мог поверить. Да, это могила его жены; буквы отображали ее имя и краткую эпитафию неутешного мужа, которая показалась художнику лишенной всякого чувства, фальшивой, просто позорной.

Он шел сюда, вздрагивая от тревоги перед страшной минутой, когда увидит последнее ложе своей Хосефины. Сядет рядом с нею, походит по земле, хранящей эссенцию ее тела! Эта трагическая картина все время стояла у него перед глазами; он будет плакать, как ребенок, упадет на колени и будет рыдать, охваченный смертельной тоской...

И вот он перед могилой, но его глаза совсем сухие, осматриваются вокруг холодно и безразлично.

Хосефина здесь!.. Приходилось верить заверениям друга и этой эпитафии с ее высокопарными и пустыми фразами; но ничто не указывало Реновалесу на присутствие покойницы. Он решительно ничего не испытывал, с любопытством смотрел на соседние могилы, и в его душе возникало кощунственное желание расхохотаться, ибо смерть вдруг показалась ему шутом, что появляется в финале спектакля жизни, скалясь в сардонической улыбке.

По одну сторону от могилы Хосефины, под бесконечным перечнем титулов и наград, покоился какой-то знатный сеньор: еще один граф де Альберка, который скончался, надеясь, что вот-вот вострубит ангел и он сможет торжественно появиться перед господом со всеми своими грамотами и крестами. По вторую — лежал генерал, гнил под глыбой мрамора с высеченными на ней пушками, ружьями и флагами, будто этот вояка хотел запугать смерть. В каком уморительном обществе легла Хосефина на вечный покой! Соки всех этих тел смешивались сквозь толщу земли, и люди, при жизни незнакомые, теперь объединялись и сливались в безвозвратном поцелуе небытия. Эти два сеньора стали последними обладателями тела Хосефины, ее вечными и уже неизменными любовниками; завладели ею навсегда, и им безразличны его чувства, эфемерные тревоги живых их не касаются. О смерть! Какая же ты неумолимая насмешница!

От осознания человеческой ничтожности Реновалес ощущал негодование, печаль, отвращение... но не плакал. Глаза художника впитывали лишь внешнее, материальное: преимущественно форму, в которую он был влюблен всю свою жизнь. Единственное неприятное чувство, которое он испытал, увидев могилу жены — это стыд, что надгробие такое скромное и неприметное. Это же его Хосефина — жена выдающегося художника!

Он подумал, что все известные скульпторы — его друзья; стоит только сказать им, и они вырежут величественный монумент со статуями, проливающими слезы, — символами супружеской верности, нежности и любви. Это будет памятник, достойный подруги великого Реновалеса... Вот и все, что думалось художнику; его воображение не могло пробиться сквозь твердь мрамора и достичь скрытой под ним тайны. Могила была пустая, немая, и ничто в ней не взывало к душе Мариано.

Он ничего не чувствовал, нисколько не волновался и видел кладбище таким, каким оно было снаружи — мрачным, печальным и отвратительным местом, пропитанным духом разложения. Реновалесу казалось, что с ветром, под которым гнулись островерхие кипарисы и шуршали старые венки и розовые кусты, долетает сладковатый трупный смрад.