Юзеф Крашевский: Роман без названия

Лет десять назад в польском еженедельнике «Культура» появилась статья «Камю проигрывает Крашевскому». Спортивный стиль заголовка отразил результаты социологического исследования, где профессионально составленная анкета объективно приводила к разделению широкой читательской аудитории на «команды» и корректно регламентировала правила «матча». Был ли неожиданным его результат? Для «болельщиков», связанных с книгоиздательством или занимающихся историей литературы, — наверняка нет. Они бы со знанием дела рассказали, как было «до войны» (это как у нас — «до революции») и как — «после». Кстати, согласно статистике, «после», то есть во времена Народной Польши, «даже в далекой перспективе никто не в состоянии угрожать позиции Ю. И. Крашевского». Это та же «Культура» год спустя по поводу выхода справочника книгоизданий 1944–1973 годов.

В чем же причина столь длительного (вот уже полтора века!) успеха Крашевского у книгоиздателей? На этот вопрос ответить нетрудно. В постоянстве постоянно сменяющихся поколений читателей. А вот чем объяснить такое постоянство? Ведь меняются времена, а вместе с ними — литературные каноны, моды, пристрастия. Появляются новые писательские имена… И какие! (Вот уже трое земляков Крашевского стали нобелевскими лауреатами.) Происходят коренные перемены в судьбах народа, страны, культуры… А Крашевский неизменно и по-прежнему остается сегодняшним, современным. По-прежнему не уходит в прошлое вместе с уходящим в прошлое временем. По-прежнему не дает повода убеждать каждое новое приходящее поколение, что его нужно читать, «потому что нужно читать классику». Его «просто» читают. Его книги, несмотря на астрономическую статистику (436 изданий за первые 29 лет существования ПНР!), не залеживаются на полках магазинов и не пылятся на полках библиотек. Их вот уже второй век не слабнущая притягательность идет от особенностей писательского дара. Но как его объяснить? Можно ли свести к общему знаменателю не поддающуюся исчислению сумму идейных поисков, обретений и утрат, попыток научного осмысления истории и до боли пронзительного чувства горечи от реальности, в которой приходится жить и которой приходится противостоять, чтоб остаться самим собой? Можно ли, расчленив творение и разложив по полочкам научных классификаций «идейные» и «художественные» особенности произведений, объяснить внутреннюю драму художника и раскрыть притягательность его произведений для самой разной социальной среды и самых разных поколений в самые разные времена?

«Изреченная истина есть ложь», — гласит древняя мудрость. Поэтому-то можно лишь попытаться приблизиться к пониманию истины — яснее увидеть мир Крашевского, а через него глубже понять его дар.

Камю, который «проиграл» Крашевскому, писал: «Искусство — это не одиночное наслаждение, а способ вызывать волнение у возможно большего числа людей посредством изображения перед ними картины общих страданий и радости». Такое понимание искусства сближает «старого» Крашевского и «современного» Камю, как, впрочем, сближало и сближает всех больших писателей разных времен и народов. Вот только реализовывали они такой идеал в духе своего времени и в меру своего таланта.

Юзеф Игнаций Крашевский (1812–1887) становился писателем в пору, когда романтический порыв захлебнулся в крови восстания 1830 года и медленно угасал в застойной атмосфере старошляхетского бытования и под напором постепенно нарастающих буржуазных преобразований. В силу особенностей своей натуры он изначально тяготел к реализму. Занятия историей, археологией, этнографией, фольклором отразились в его стремлении к документальной точности и предельной достоверности отображения прошлого и современной повседневности в художественных произведениях. Крашевский-журналист, описывающий быт, нравы, образ мыслей представителей разных сословий, поднимающий насущные проблемы своего времени и своего окружения, сродни Крашевскому-писателю, который в своих романах создает достоверные и социально заостренные картины жизни.

Крашевский-живописец, подобно Крашевскому-прозаику, стремится к точному воспроизведению особенностей пейзажа, игры света и тени — натуры в самом широком ее понимании. Вместе с тем в его картинах, акварелях, акватинтах, рисунках, иллюстрациях — как и в его прозе — угадывается настроение автора, его переживания, мысли — все то, что определялось столь проникновенным и глубоким понятием «душа».