Юзеф Крашевский: Сумасбродка

Чтобы показать хозяйке, как лежит скатерть, Мадзя отодвинулась в сторонку; успокоенные, они взглянули друг на друга. Скатерть свешивалась насколько надо, сена Пиус не переложил, а там, где оно топорщилось, Саломея надавливала и разглаживала руками, а Пиус вытаскивал из-под низу лишний клочок.

Делалось это с видом столь глубокомысленным, словно покрыть стол скатертью было актом исключительной важности. Тон задавала Саломея, немолодая, но бодрая и крепкая служанка пани Эльжбеты. Пиус молча подчинялся ее тихим приказам и взглядам. Пиус тоже был из слуг старого закала, если не ровесник хорунжего, то лишь немногим моложе его; такой же крепкий, он еще и молодился, и по сей день числился в холостяках.

— Его милость уже беспокоится, — шепнула Мадзе хозяйка, — зря это он, я уверена, что Эварист поспеет вовремя. Плохо только, что он отложил поездку до самой последней минуты.

— Верно, их в Киеве раньше не распускали, да и дорога не близкая, и кто знает, какая она там! — быстро возразила Мадзя.

Обе, словно сговорившись, посмотрели на большие напольные часы в столовой; на своем потемневшем циферблате из какого-то ценного металла извечный страж порядка показывал уже четвертый час.

— Все равно, — добавила Мадзя, — к пяти часам не управимся.

Начали накрывать на стол.

В тишине до ушей хозяйки долетел легкий скрип скользящих по снегу полозьев; она выглянула в окно. Однако, судя по тому, что муж ее, уже давно стоявший у окна, не спешил выйти в сени навстречу гостю, это приехал не долгожданный Эварист.

Едва хозяин шагнул к двери, как на пороге показался представительный мужчина в длинном черном одеянии церковнослужителя, веселым громким голосом приветствуя присутствующих:

— Слава господу нашему!

Едва хорунжий успел ответить, ксендз Затока добавил с той же интонацией:

— Мир дому сему!

— И тому, кто это говорит.

Голоса их весело перекликались.

— А пана Эвариста еще нет? — спросил ксендз, обнимая хозяина.

— Да вот нет до сих пор.

Ксендз Затока был крепким мужчиной в расцвете лет, с веселым, румяным, тронутым оспой лицом, на котором, как и у хорунжего, отражался глубокий душевный покой с легкой примесью чего-то вроде насмешки над бренностью мира сего.

— Ну и метет, — произнес ксендз. — Еще несколько часов, и мы утонем в сугробах.

— Я думаю, Эварист потому и запаздывает, что в степи дорогу занесло.

— Так и сыплет, — подтвердил ксендз, — и никакого ветра. А санный путь будет отличный, — только бы снег поулегся, так что можно поздравить — вывоз зерна пойдет легко.

— Это если установится дорога, — возразил хорунжий. — Так уже не раз бывало: под рождество метет, а под Новый год дождь льет.

— Э, мало ли что бывает! — рассмеялся ксендз. — Господь милостив, плохо не будет…

В комнате стало совсем темно, и Пиус, подтянутый, в новом сюртуке, уже вносил лампу, когда к подъезду подкатили сани… В доме все пришло в движение.

Это был долгожданный Эварист. Спустя минуту он вбежал в комнату и склонился перед отцом, а тот, обхватив его за шею, прижал к своей груди.

Юноша был что пшеница волынская, буйный колос на крепком стебле, мужчина в полном смысле этого слова, — сильный, здоровый, красивый, с присущей молодости уверенностью в себе. Его доброе лицо сияло в эту минуту безмерной радостью, какой наполняет нас вид дорогих нам людей и самого милого на свете уголка — родного гнезда, в котором мы выросли и из которого улетели.

Эварист был похож на отца, но улыбку и взгляд взял от матери — в нем словно слились воедино души обоих родителей. Приятно было на них смотреть, — тут и отец не помнил себя от радости, и мать плакала, обнимая сына, и ксендз Затока, сложив руки на груди, весело взирал на эту картину чистейшего счастья, самого прекрасного на свете, не оскверненного ни мыслью злою, ни темными страстями.

Слова сами рвались с уст, путались, замирали, это была не беседа, а какой-то веселый праздничный гомон, словно уста не умели хранить молчание, разговор поминутно перебивался смехом, никто не слушал вопросов, не ждал ответов, все наслаждались друг другом от души…

У стариков текли слезы из глаз, они их украдкой утирали.

Прошла не одна минута, пока все успокоились. Пани Эльжбета убежала переодеваться и приготовиться к праздничной трапезе. Эварист сел по одну сторону отца, ксендз Затока по другую, но старик смотрел только на сына.

Тем временем наступила ночь, и, хотя на небе был месяц, слабо освещавший снег, на расстоянии мало что можно было разглядеть.