Оулавюр Сигурдссон - Избранное

Я почувствовал, как у меня перехватило горло. Пришлось откашляться.

— Где ты работала в Ливерпуле? — спросил я, не глядя на нее.

— Я работала на factory, — ответила она и тут же поправилась — На фабрике.

После четырех лет за границей в голосе ее слышалось что-то чуждое, английское. Я сказал, что по радио сообщали о налетах на Ливерпуль.

— Они были страшные?

— Ужасные, — ответила она.

— Некоторые, наверное, погибли под обломками?

— Да, — кивнула она и добавила: — Вы здесь, в Исландии, понятия не имеете, что такое война.

— Это уж точно, — пробурчал я. — Ты живешь у родителей?

— Пока да.

— Собираешься идти работать?

— Я уже работаю. В прачечной.

— А мальчик? — спросил я. — Кто о нем заботится?

— Мама, когда он не ходит в ясли в Тьярднарборге. Просто повезло, что папа сразу же нашел для него место.

— А как зовут мальчугана? — спросил я.

— Джон. Джон Вильямс.

— Чудесное имя, — заметил я. — А по-исландски будет Йоун Вильхьяульмссон.

— Его зовут Джон Вильямс, — повторила она, упрямо вскинув голову.

Я почувствовал, что обидел ее, но не сразу сообразил, в чем моя ошибка. Некоторое время мы шагали молча. И вдруг я представил себе поездку Кристин в Ливерпуль морем. Мысленно увидел ее за работой на фабрике. Увидел, как гаснет свет. Услышал вой сирен в затемненном городе, гул немецких самолетов. Услышал стрельбу, разрывы бомб, крики ужаса, когда рушились дома и языки пламени лизали обломки зданий. Увидел, как Кристин в темноте обнимает сына, пережидая опасность. Увидел, как она едет в переполненном поезде из Ливерпуля в Гулль. Увидел, как она прижимает к себе ребенка на борту траулера, идущего домой в Исландию по неспокойному морю, где каждую минуту можно ожидать нападения подводных лодок. Я будто видел все это на экране кино — картины, возникавшие в моем воображении, были, вероятно, во многом далеки от действительности, но тем не менее они захватили меня, помогли мне понять, что пережила Кристин. Опомнившись, я заметил, что мальчик пристально, словно оценивая, смотрит на меня. Мы уже почти добрались до улицы, где жили родители Кристин.

— Дилли, — сказал я.

— Не называй меня Дилли, — оборвала она.

Я знал, что она имеет в виду, и кровь бросилась мне в лицо.

— Кристин, не могу ли я помочь тебе?

— Ты?

— Да, я.

— Что ты имеешь в виду?

— Могу я помочь тебе как-нибудь?

— Мне не нужна твоя помощь, — ответила она. — Как-нибудь сама справлюсь.

Скоро мы подошли к перекрестку, откуда был виден дом ее родителей. Я остановился там, где всегда останавливался в 1940 году, под конец — против воли Кристин, потому что ей хотелось показать мне свой дом, а особенно — чтобы я приоделся немного. Да и родители ее были не прочь взглянуть на будущего зятя. Ее отец даже обещал помочь мне продвинуться, если я вступлю в Народную партию, членом которой он состоял. Но на этот раз Кристин не протестовала, когда я пробормотал:

— Ну ладно, пойду, я и так уже слишком далеко забрел.

Она шла дальше, глядя прямо перед собой, будто не видя меня.

У меня снова перехватило горло, я нагнулся к мальчику в коляске, к этим глазам, смотревшим на меня в упор, и сказал:

— До свиданья.

Стянув перчатку, она кончиками пальцев легко коснулась моей руки.

— До свиданья.

— Всего хорошего.

— Всего хорошего, — попрощалась она и покатила коляску дальше, больше ничего не сказав, не посмотрев на меня, не оглянувшись.

Вот так оно и было.

До самого вечера этого промозглого зимнего дня я места себе не находил от боли. Каким тоном Кристин произнесла «Ты?»! Все валилось из рук, я то ходил по комнате, то, стиснув зубы, останавливался у окна. В голове вертелся один и тот же вопрос: знал ли я Кристин на самом деле, пытался ли понять, какая она в действительности? Я не находил ответа, но мне было ясно, что она изменилась, стала другой, более зрелой, и зрелость эта пришла потому, что она побывала там, где гибнут, вблизи смерти.

— А ты? — спросил я себя. — Разве ты прошел через то же, что она? Может ли твой опыт сравниться с ее?

Когда наступил вечер, я не смог усидеть дома и решил прогуляться перед сном. Незаметно для себя я пришел в темный переулок и стал оттуда смотреть на дверь и окна дома Кристин, вернее, дома ее родителей, как, бывало, стоял в этом переулке летом 1940 года и, пытаясь изо всех сил быть честным, прислушивался к внутреннему голосу, на который можно положиться.

— Нет, — прошептал я и зашагал прочь: что было, то прошло, назад не вернешь.