Оулавюр Сигурдссон - Избранное

Поминки у этого Маркуса продолжались уже четвертую неделю. Вначале все дрожало от танцев под радиолу и от пения, подъезжали и отъезжали такси, одни с гостями, другие с крепкими напитками, третьи с яствами из ресторанов, четвертые с лимонадом, сигаретами и сладостями. Затем в столовой начали бить окна, а дыры затыкали тряпьем или заколачивали досками от ящиков. Чем дольше длились поминки, тем чаще происходили скандалы, и доходило чуть ли не до рукоприкладства. Испуганные соседи то и дело вызывали полицию, чтобы утихомирить буянов. Кончилось тем, что плоды жизненных трудов Рагнхейдюр пошли прахом — поминки завершились пожаром. Пьяный владелец дома и его последние гости, какие-то пропойцы, едва успели спастись, выскочив через заднюю дверь на закопченные плантации ревеня, где и шумели, наполовину ослепнув от дыма, пока их не задержала полиция. На следующий день прохожие увидели на месте дома покойной Рагнхейдюр черное пепелище.

Я откладываю авторучку, выдвигаю ящик и беру в руки игру «кошки-мышки». Странный азарт, знакомый мне издавна, охватывает меня, как только я пытаюсь загнать мышей в норку. Сейчас это для меня дело жизни и смерти, ведь котище непременно слопает несчастных мышек, если поймает их. Однако вскоре мой энтузиазм гаснет при воспоминании о том, как Рагнхейдюр указывала на сердце и произносила по-английски: «Теософия», потом указывала на потолок и говорила: «Перевоплощение».

Жена, открыв дверь, сообщает, что ужин готов. Ее взгляд падает на игру у меня в руках, и она удивленно спрашивает:

— Чем это ты занимаешься?

А я объясняю:

— Спасаю оловянных мышей от жестяного кота!

Неужели это она?

Во мне тотчас ожило чувство, воскрешавшее зимними вечерами образы, краски и звуки лета: то ярко-зеленый кустарник, и вересковые холмы под радугой, и темно-алые лепестки шиповника у заросшего камышом озера, то покрытые синим туманом горы, берега спокойного моря в Дьюпифьёрдюре, то утреннюю зарю на море, или полночные облака, горящие ярким огнем, и извилистую речку в долине, и зеленые поля с желтыми пятнами мака, и каменистые холмы. Все это таинственным образом было связано с этой девушкой, которая как будто бы шла мне навстречу промозглым мартовским днем 1945 года. В следующий миг я ощутил резкую боль, словно от укола, задрожал от муки, как ни старался сдержаться, как ни сжимал кулаки и ни стискивал зубы, как ни уговаривал себя, что уже ничего не изменить, что было, то было, и, возможно, я сам всему виной, вел себя как последний болван и дуралей.

Это была она.

Кристин.

Она шла мне навстречу по берегу Озерца и катила детскую прогулочную коляску. Как и я, она кивнула и остановилась, но руку протянула не сразу. Когда же она стянула перчатку и поздоровалась со мной — безучастно, будто с чужим, — пальцы ее показались мне слишком холодными. Она поспешно снова натянула перчатку, но не ушла. Мне бросилось в глаза, как она побледнела и исхудала, какими напряженно-тонкими стали ее губы.

— Твой сын? — спросил я, указывая в замешательстве на чернобрового мальчика, на вид около трех лет, он молча сидел в неказистой прогулочной коляске, усеянной множеством ржавых пятен. Кристин кивнула, а я сказал, наклонившись к мальчику:

— Привет, дружище, привет!

Однако мне не удалось заглушить в голосе нотки притворства. Мальчик на приветствие не ответил, только смотрел на меня в упор спокойным взглядом. На бледном личике глаза его казались совсем большими и темными. В замешательстве я посмотрел в сторону, словно его взгляд обвинял меня в чем-то.

— Что нового? — спросил я затем, чтобы прервать молчание. — Где ты была?

— Я вернулась три недели назад.

— Откуда? — рискнул я спросить.

— Из Ливерпуля.

Конечно, из Ливерпуля, подумал я.

— Ты долго там была?

— Четыре года.

— Как же ты возвращалась? На военном транспорте?

— Поехала в Гулль и села там на траулер.

— А твой муж…

— Он погиб.

Снова наступило молчание. Я пробормотал что-то вроде соболезнования, а она хотела уже идти дальше.

— Можно я провожу тебя немного?

— Дело хозяйское, — сказала она, толкая коляску.

Мы пошли вдоль Озерца по улице Фрикиркьювегюр, где часто бродили раньше. В первый раз — ясным морозным вечером в январе 1940 года. У меня было только две кроны в кошельке. Даже на кофе со сдобой не хватало. Вот я и показывал ей небесные красоты, которые не стоили ни гроша, показывал Орион, Плеяды, Полярную звезду. Да, Полярную звезду. На улице Скоулавёрдюстигюр я купил на все свои деньги, на две кроны, шоколада. Лакомиться им мы начали у меня дома, в комнатушке на улице Сваубнисгата, 19. Мы рылись в моих книгах, искали «Викторию» Гамсуна, пока случайно не коснулись друг друга и не поцеловались, впервые. Я только и твердил что ее имя: «Кристин, Кристин». А она шепнула мне на ухо: «Милый мой чудак, милый мой отшельник, зови меня Дилли».