Элизабет Боуэн: Мертвая Мейбл

Пять недель спустя в Пэмслее показывали фильм Мейбл «Белая всадница».

– Пойдешь? – спросил Джим Уильяма; он на удивление легко перенес все происшедшее.

– Вряд ли, – ответил Уильям. – У меня есть дела дома. – Он занимался на заочных курсах.

Он не пошел в кино ни в понедельник, ни во вторник. Он вообще исчез, и никто не знал, куда он делся. В среду фильм показывали в последний раз. Наступила среда.

Весь день в банке Уильям был сам не свой. Свет едва проникал в комнату сквозь большие окна, по стеклам текли струйки дождя, глухой перестук капель взвинчивал нервы. Уильям то и дело в ужасе смотрел на часы, никогда еще ему так не хотелось, чтобы рабочий день тянулся бесконечно; он почти молился, чтобы какое-нибудь событие, что-то чрезвычайное остановило невыносимый бег минут. За его спиной приоткрылась дверь в коридор. Уильям заставил себя не оглядываться: ведь там, прислонившись к косяку, стояла Мейбл, улыбаясь, сжимая в руках перчатку. Она не сомневалась, что сегодня вечером он придет. Уильям оглянулся – в проеме дверей никого не было. Да и откуда ей взяться, раз ее уже нет на свете? Совсем нет. Теперь она уже никогда не появится, уверенная, улыбающаяся, не прислонится, как только что, к косяку. За последние недели он смирился, что Мейбл навсегда исчезла из этого мира. Когда она, ставшая ничем, снова возникла в его сознании и в дверном проеме, он, наверное, пошевелился или что-то произнес – все подняли головы от гроссбухов. Уильям кашлянул и сделал вид, что он погружен в расчеты; головы снова опустились. День угасал, надвигались сумерки, и по конторе поползли тени. Кто-то влез на стул со свечкой; с глухим хлопком загорелся газовый свет, и дождевые капли, сбегавшие по оконному стеклу, замерцали в сгущающемся вечернем сумраке. Рабочий день шел своим чередом и, отвлекая Уильяма от его мыслей, втягивал в строго заведенный деловой порядок конторы; но вот, разрушая этот порядок, зазвучали громкие голоса, захлопали двери. Все ушли домой. Уильям еще долго сидел над гроссбухами, наконец и он медленно отправился вслед за остальными.

Десять минут девятого он раздвигал портьеры перед входом в зал кинотеатра «Бижу». Этот громадный плюшевый мир, испаряющий теплую сырость, язвящий кожу острыми уколами своих волосков, поглотил Уильяма и оглушил его. Контролерша вернула его к действительности, попросив билет. «Только стоячие места!» – ему сказали об этом еще у входа, но он не стал лишать ее удовольствия от этой маленькой победы. Уильям остановился в проходе и, ощущая покалывание плюша, сжал холодные медные поручни, отгораживавшие партер.

Он смотрел прямо перед собой в дрожащий полумрак сводчатого зала. Сначала на экране никого не было, только деревья раскачивались под порывами ветра, потом над ними открылось ослепительно белое небо. В освещенной красноватым светом яме оркестр накручивал что-то бравурное, внезапно музыка резко оборвалась, только аппарат стрекотал в напряженной тишине. Струящийся через зал свет бился, словно испуганная птица, заточенная между оконными рамами, и Уильям сам содрогнулся от ужаса и бессилия. Но вот на экране появилось какое-то белое пятно, оно приближалось, и в нем постепенно угадывался силуэт всадника. По тропинке ехала девушка на белой лошади. Она настороженно прислушалась к стрекоту и шуршанию, потом развернула лошадь и помчалась в зрительный зал сквозь мелькающие тени деревьев. Уильям отпрянул от лошади, летящей на него, словно огромный молот, от ее тяжких и страшных, как удар колокола, копыт, мигающих глаз. Охваченный щемящей тоской, он взглянул на экран. С легкой улыбкой Мейбл надвигалась на него. Глаза их встретились. Лошадь и всадница пронеслись словно зримый раскат грома, погрузив экран во тьму.

Вцепившись в поручни, Уильям оглянулся на яркую полосу света из аппаратной. С ролика на экран лились мельчайшие частицы света, чтобы там, на экране, и в сознании Уильяма, вновь ожила Мейбл (ведь в реальности ее больше не было). Вот и все, что осталось от той, в которой так горячо билась жизнь; пляшущие пылинки – что их стоит задержать, только руку протяни. На экране сменился ракурс, камера отступила назад, и изображение стало более четким. Мейбл соскочила с лошади, она прерывисто дышала, к чему-то прислушиваясь; лошадь, вытянув морду, тоже прислушивалась. В них было столько привлекательности, столько покоряющей красоты, что по зрительному залу пробежал вздох восхищения. И словно в ответ ему снова грянул оркестр. Там-тирамти-там-тарам ти ту, там ти ту. Мейбл привязала лошадь и, озираясь, вошла в лес.