Элизабет Боуэн: Мертвая Мейбл

Как-то вечером Джим Бартлетт, роясь в книгах Уильяма, наткнулся на номер «Кинозрителя», спрятанный за ними на полке. На обложке Мейбл в платье для верховой езды, снятая во весь рост, ироничная и элегантная, стояла, глядя в сторону

упираясь в бедро рукой с зажатыми перчатками; казалось, фотограф застал ее врасплох, волосы слегка растрепались, как будто она только что сняла шляпу. Растерявшись от неожиданности, Джим уставился на снимок. Трубка в уголке рта, застывшее лицо – совсем как снеговик, подумалось Уильяму. Джим вынул трубку, вид у него был озадаченный.

– Ну и ну! – произнес он. – Ну и ну! Знаешь, ты действительно того… Я хочу сказать, старик…

– Я отложил журнал для тебя. Если бы ты не стал всюду совать свой нос, я бы сам…

– Ну конечно, – сказал Джим. – Мы и не думаем. Нет, нет, даже и не думаем…

– Ну и не думайте. И убирайся к черту!

В банке они держались подчеркнуто вежливо друг с другом и не позволяли никаких грубостей. Глубоко оскорбленный, Джим Бартлетт отправился домой. На следующее утро Уильям принес извинения.

– Не стоит говорить об этом, старик, – любезно ответил Джим. – Я тебя понимаю и прошу извинить меня. Если бы я только мог подумать, что ты это так воспримешь…

Его буквально распирало от благожелательности. Вечером он пришел к Уильяму, готовый выслушать его исповедь, но не застал хозяина дома. Тот вернулся лишь в половине двенадцатого. Так повторялось три вечера подряд; в банке Уильям явно избегал Джима, и тот в конце концов перестал заходить.

Расскажи Уильям все откровенно, без утайки, как мужчина мужчине, Джим Бартлетт был бы сама скромность. Но поскольку Уильям предпочел отмалчиваться, Джим рассказал все другим клеркам. Они поделились новостью с племянницами управляющего, а те в свою очередь пересказали дяде. Вскоре при первом же поводе Уильяму был сделан строгий выговор за небрежность в работе и чрезмерное увлечение кинематографом. Уильям надменно делал вид, что любопытство сослуживцев и их колкости не задевают его, но в душе глубоко страдал. Он перестал ходить в «Бижу» и «Электру» в Пэмслее и Белтоне, а ездил на поезде в Лондон и там смотрел Мейбл. Нередко приходилось добираться до отдаленных окраин; в такие вечера он заходил в кондитерские, тускло освещенные газовым светом, что-нибудь рассеянно съедал или выпивал чашку чая, а потом в ожидании сеанса бродил по незнакомым безлюдным улицам. На протяжении всех этих месяцев жизнь стремительно неслась мимо него, а он точно окаменел.

В отличие от других клерков, Уильям никогда не просматривал газеты по утрам. Однажды, придя на работу, он почувствовал неладное: со всех сторон на него глазели – со смущением, испугом и любопытством. Несколько раз заходил Джим Бартлетт, как-то странно поглядывал, мялся, покашливал и повторял: «Ну и ну…»

– В чем дело? – не выдержал Уильям, решив с досадой, что снова начинается травля.

– Так, ничего особенного. Видел сегодняшнюю газету?

– Нет.

Уильям мрачно и равнодушно смотрел из-за очков на Джима, который возбужденно и нетерпеливо расхаживал перед ним как маятник.

– Есть кое-что интересное, сходи домой в обед.

– Благодарю. Вряд ли меня что-нибудь там заинтересует, – ответил Уильям неестественно высоким голосом, каким он теперь разговаривал в банке.

Джим смущенно потеребил багровое ухо, пожал плечами и вышел из комнаты, бросив на ходу:

– А все-таки взгляни.

Дома, в комнате Уильяма, номер «Дейли мейл» лежал на столе у графина. В центре полосы огромными буквами было набрано имя Мейбл рядом со словами «Страшная смерть». Им вдруг овладело холодное спокойствие, внутри стало пусто, и он взял со стола газету. Читая, время от времени безотчетно дотрагивался рукой до горла, каждый раз вздрагивал, словно от чужого прикосновения или словно сам прикасался к кому-то другому. Внимательно прочитал заметку и, подняв глаза, увидел стынущую на столе котлету. Еле сдерживая рвоту, он выскочил из комнаты. Вернувшись, снова взял газету, но не мог читать, строчки прыгали и расплывались перед глазами. Он подождал немного, не повторится ли рвота, вышел из дома и купил другие газеты. На улице в лицо ему ударил ветер. Уильям остановился в растерянности на бровке тротуара. Ветер завладел газетами, он играл на них, как на инструменте, и под его прикосновениями они звучали какой-то непостижимой мелодией, слушать которую, казалось, должен был сбежаться весь город. Уильям огляделся, прижимая газеты к груди, перебежал через улицу и вошел в церковь. Здесь он прочитал все газеты. Подробностей было предостаточно. Он долго сидел в полумраке церкви, прижавшись к спинке скамьи, потом отправился в банк.