Марсель Эме: Вуивра

Арсен видел, как его собака дрожит от ударов, и ему было нехорошо от её воя, но, согласившись в глубине души, что правда тут на стороне Армана, он подавил в себе вспышку гнева. Решив как бы не замечать происходящего, он перешёл на другую сторону дороги, повернулся спиной к двору, и, весь топорщась от презрения, помочился на грушевое дерево. Затем с рассеянной медлительностью застегнул штаны, повернувшись к ферме Мендёров и как бы стирая её своим взглядом с равнины. Леопард, прихрамывая, вырвался из рук Армана и, зажав хвост между задними лапами, стал ждать своего хозяина у дороги.

Ферма Мюзелье, не будучи более представительной, чем ферма Мендёров, выглядела более аккуратной. При постройке дома, вместо того чтобы экономить на мелочах, используя разнородные материалы, постоянно что-то добавляя и прилепляя, те, кто строили дом, сделали его монолитным: каменщик заранее прикинул, какими будут стены, плотник поразмыслил над тем, как расположить деревянные конструкции. От одного края фасада до другого крыша спускалась, образуя навес, которому балки и стропила из почерневшего дерева придавали приветливую глубину. Деревья и изгороди, расположенные с продуманной тщательностью, обрамляли и одевали дом.

Арсен подошёл к Леопарду, который стоял под аркой из двух крепких орешников, посаженных у входа во двор, и пнул его башмаком в рёбра, дабы тот раз и навсегда понял, что ему и в самом деле нет никакого резона забредать к Мендёрам. Леопард, кстати был готов к этому и счёл жест хозяина справедливым. Эмилия Мюзелье, невестка Арсена, сидя на маленькой скамеечке, полоскала бельё в водоёме, вырытом напротив дома, с другой стороны двора, и окаймлённом с внешней стороны выстроившимися в ряд осинами. Привычка стирать бельё в этой жёлтой воде восходила к тем временам, когда колодец и примыкающее к нему каменное корыто ещё не существовали. Хозяйки из семьи Мюзелье приписывали глинистой воде необыкновенные свойства, благодаря которым и бельё вроде бы лучше отстирывается, и мыло экономится. Эмилия повернула к Арсену своё круглое одутловатое лицо и спросила про собачий бой, отголоски которого до неё донеслись. Он в нескольких словах, не задерживаясь, объяснил, что произошло, и направился на кухню. На пороге он столкнулся с Белеттой, служанкой, которая шла к колодцу за водой. Белетте только что исполнилось шестнадцать лет, но поскольку вся она была крошечная, маленькая росточком и худенькая, ей никто больше тринадцати не давал. Взмахнув рукой, она подобрала прядь жёстких волос, выбившихся из её жёлтой шевелюры, и подняла к нему с дружеской и заговорщической улыбкой своё остренькое личико.

Луиза Мюзелье, мать Арсена, шарила в шкафу, забравшись туда по самый пояс в поисках глиняного горшка, который, как она предполагала, успела разбить сноха. Она ещё никого пока не обвиняла и даже не высказала подозрения, но тон её заглушаемых глубинами шкафа высказываний был уже весьма сварливый. Виктор, старший её сын, читал у окна газету и притворился, что не заметил, как вошёл брат. Эта поза означала, что собачий бой, какими бы ни были его обстоятельства и перипетии, оставил его совершенно равнодушным. Лично он никогда не питал особой вражды к Мендёрам, и старая ссора, давно разделявшая два дома, казалась ему глупой и смешной. Если бы Виктор не знал наверняка, что это вызовет неудовольствие младшего брата, которого он побаивался, то давно бы всё уладил.

Увидев разложенные на столе приборы, Арсен сел перед своей тарелкой. Юрбен уже был на своём месте — как и положено слуге, в самом конце стола. Все тридцать лет, что он проработал у Мюзелье, Юрбен всегда приходил первым и спокойно, не проявляя нетерпения, сидел и ждал, прямой, неподвижный, с застывшим лицом статуи и взглядом, обращённым внутрь себя. Высокая фуражка с откидным клапаном (последняя в деревне), с которой он расставался лишь в постели, удлиняла его костистое лицо, горделивое в своей строгой худобе. Он поднял на Арсена быстрый опасливый взгляд, пытаясь прочитать на лице юного хозяина свою судьбу. Со двора донёсся звук ведра, стукнувшегося о край колодца, и скрип ворота с разматывающейся цепью. Потом послышались смех и голоса.

— Прекратите ради Бога, — кричала пронзительным голосом Белетта. — Из-за вас я сейчас выпущу ручку.

Виктор подумал, что это его два сорванца опять пытаются потрогать служанку за груди и собрался было вмешаться. Однако, поразмыслив, решил, что дело того не стоит, потому что грудей у Белетты всё равно не больше, чем у мальчишки. Когда голова Луизы появилась из-за раскрытой дверцы стенного шкафа, её мнение о том, кто разбил горшок, вполне определилось. Всё сходилось на том, что сделала это Эмилия. Луиза не любила невестку и обращалась с ней холодно, предоставляя, однако, ей право работать не покладая рук и блюсти интересы фермы. Главная причина её недовольства заключалась в непородистости Эмилии. За десять лет совместной жизни Луиза так и не смогла привыкнуть к этому налитому густой кровью широкому счастливому лицу, к её вульгарной любезности. Пышные бёдра и груди Эмилии, обычно являющиеся в сельских семьях предметом гордости, оскорбляли её взгляд. Причём раздражение Луизы усугублялось ещё и тем, что оба мальчишки, Огюст и Пьер, оказались точными копиями своей матери. У обоих были упитанные славные физиономии; пища шла им впрок; раздавались они в ширину, и при этом ещё — ни стати, ни манер. От добродушного толстого парня, у которого все чувства написаны на лице, особого проку, если говорить по сути, ждать не приходится. Поскольку ребята они были совсем юные, природа ещё могла бы внести какие-то поправки, но такое случается редко, и настоящими Мюзелье им теперь всё равно никогда не бывать. Злость да ещё какая-то жестокая весёлость были написаны на луизином тонком лице, которое годы сделали точёным и гладким, не испещрив его морщинами. Никто из сыновей не походил на мать, разве что Арсен вроде бы унаследовал от неё маленькие серые глаза с жёстким взглядом. Эмилия, пышнотелая, со смеющимися глазами, вошла на кухню, всем своим видом показывая, что она сгорает от желания поболтать.