Федерико Тоцци - Закрыв глаза

В нем поднялось невероятное смятение: «По-вашему, она умерла? Все вы врете. И это тоже вранье. Я так и знал, от настолько и жди какой-то жестокой пакости — это нечестно».

Он всхлипнул с горьким отчаянием. Почему они сразу не сказали, что она умерла?

Пьетро стоял среди тех, кто укладывал покойницу в гроб, но сам не мог притронуться и к краю платья. Его поразило, что все остальные хлопотали буднично и деловито — со слезами на глазах они без конца что-то охорашивали: поровнее укладывали голову на приготовленной подушке с вышитыми цифрами, сводили вместе ступни, пристраивали обратно на волосы цветок, съехавший между плечом и стенкой гроба.

Ему хотелось, чтобы все отсюда вышли. Тошно было видеть их снующие руки. Руки и руки повсюду!

Хотелось крикнуть: «Уносите ее скорее! Что вы ее не вынесли? Ей тут больше не место».

И он удивился терпению отца, чуть успокоенного всей этой суетой.

За гробом на кладбище он решил ехать в закрытой карете и, чтобы никто на него не пялился, нервно задернул старые шторки из темно-синего шелка; хотя Доменико из экономии предпочел бы пройтись пешком. Но Пьетро беспокоили зеваки, толпившиеся на улице и даже у самых дверей. Он заметил, что многие, чтобы лучше видеть, встают на цыпочки и тянут шею.

Смерть Анны нанесла Доменико серьезный ущерб. Подчиненные работали уже не так, как раньше, и сам он, будучи сильно не в духе, становился все раздражительней; и нередко кидался на кого-то безо всякой причины. Еще он урезал расходы и вынужден был отказаться от многих задумок, касавшихся трактира и имения. Работать приходилось больше, и он вконец измотался. У него просто не было сил заниматься сыном, как, видимо, следовало, и он совсем было его забросил, но порой, спохватившись, обращался с ним круто, с такой непомерной жестокостью, что даже Ребекка вставала на защиту мальчика. Тогда Доменико унимался — но при первом же случае отыгрывался на нем еще хуже, будто в отместку.

Анна скончалась во вторую неделю января; и каждое воскресенье, еще затемно, трактирщик носил на ее могилу два букета. Предполагалось, что один понесет он, а второй — Пьетро. Но тот артачился. И сдавленно просил, чуть приседая под ударами:

— Ты чего? Не надо меня пинать.

А если б кто его узнал?

По небу уже разливалось безбрежное зарево — предвестник еще далекого рассвета. Дороги были сырые и хмурые.

Редкие прохожие торопливо шагали мимо, и каждое их слово было отчетливо слышно: голоса звенели, как подкованные каблуки по мостовой.

Кто-нибудь — обычно носильщик, вставший пораньше к приходу поезда — раскуривал трубку, прикрывая обеими руками огонек спички.

Где-то на полпути Доменико заходил в бар — к девушке в платье с таким откровенным декольте, что Пьетро со страхом ожидал, что грудь того и гляди выскочит наружу.

Девушка улыбалась посетителям — ее крепкие и круглые напудренные щечки так раздувались, что глаза превращались в щелочки. Она выдавала эти улыбки, как фарфоровые чашечки с золотым ободком.

Пьетро заходить не хотел — приходилось Доменико идти на улицу и затаскивать его внутрь.

С Доменико девушка держала себя развязно, Пьетро же сидел, опустив голову, стесняясь и ее самой, и ее ужимок, и огромных во всю стену зеркал. Он даже не знал, как правильно пить кофе, и обжигал себе рот и пальцы.

Не дожидаясь, пока отец допьет, он выходил. И сквозь запотевшее стекло, по которому ползли капли, оставляя длинные и кривые дорожки, видел, как они с девушкой смеются.

В погожий день башня Палаццо-Пубблико озарялась ясным светом, и в небе носились ласточки — с криком протяжным, как их полет. Пьяцца-дель-Кампо была совсем розовая, с прочерками зеленой травы и белокаменными столбиками.

«В следующее воскресенье не дам себя тащить, зайду сам».

Но эта робость от недели к неделе росла и стала чем-то вроде болезни. От одной только мысли лоб покрывался холодным потом. Руки цепенели в карманах, стиснув кусок подкладки, а ноги отнимались.

Впрочем, Доменико тоже шел медленно и, если был простужен, то и дело останавливался, чтобы достать платок и высморкаться.

Они шли вверх по улице Ди-Читта, потом по Сталлореджи, и Пьетро все грустнел.

Дойдя до кладбища, Доменико болтал с могильщиком Брачолой — толстым, будто разбухшим от червей человеком с лицом под цвета кладбищенской земли и седоватыми усами. Засовывал букеты в пару высоких фарфоровых ваз, где еще оставалось немного черной, никогда не менявшейся воды, и, оглядевшись по сторонам, восклицал: