Джон Голсуорси - Через реку

— Я помню перемирие, потому что мама плакала, — отозвалась Динни. Тогда у нас в Кондафорде гостил дядя Хилери. Он сказал проповедь на стих: «И те служат, кто стоит и ждёт».

— Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.

— Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.

— Да, ты права.

— А почему они так поступают?

— Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.

— «Иди в монастырь — и поскорее».

— Серьёзно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.

— С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.

— Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?

— Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.

— «Бесстрастно молвила она и повернулась к двери». Поцелуй меня.

— Дорогая, — сказала Динни, — я уверена, что всё образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придёт в гавань.

Второй экскурс Крума в историю Англии был первым для трёх остальных участников устроенного Дорнфордом обеда, причём по странному стечению обстоятельств, которому он, видимо, и сам способствовал, молодой человек достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер — в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни — в ложе против третьего.

— О чём вы задумались, мисс Черрел?

— О том, насколько изменились лица англичан по сравнению с тысяча девятисотым годом.

— Всё дело в причёске. Лица на картинах, которым лет сто — полтораста, куда больше похожи на наши.

— Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.

Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?

— Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?

— Возможно, даже больше, но они его прятали. У них даже в одежде было столько лишнего: фраки, рубашки со стоячими воротничками, не галстуки, а целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.

— Ноги у них были невыразительные, зато шеи — очень.

— Согласна, но только насчёт женских. А посмотрите на их меблировку: кисти, бахрома, салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они играли в прятки со своим «я», мистер Дорнфорд.

— Но оно всё-таки то и дело выглядывало, как маленький принц Эдуард из-под стола матери, когда он разделся под ним за обедом в Уиндзоре.

— Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.

— Не скажите. Его царствование — вторая Реставрация, только в более умеренной форме. При нём словно открылись шлюзы…

— Он уехал наконец, Клер?

— Да, благополучно уехал. Посмотрите на Дорнфорда. Он окончательно влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.

— А почему бы ей не ответить?

— Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.

— Вот из кого получится замечательная свояченица!

— А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?

— Господи, конечно! Ещё бы не хотеть!

— Нравится вам Дорнфорд?

— Очень приятный человек и совсем не сухарь.

— Будь он врачом, он, наверно, замечательно ухаживал бы за больными. Кстати, он католик.

— Это не повредило ему на выборах?

— Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом, так что вышло одно на одно.

— Политика — страшно глупое занятие.

— А всё-таки интересное.

— Раз Дорнфорд сумел шаг за шагом пробиться в адвокатуру, значит, он человек с головой.

— И с какой ещё! Уверяю вас, он любую трудность встретит так же спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.

— Вот как!

— Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.

— Мы с вами всё равно что на пароходе: сидим бок о бок, а ближе всё равно не становимся. Пойдёмте курить.

— Публика возвращается. Приготовьтесь объяснить мне, в чём мораль второго акта. В первом я не усмотрела никакой.

— Подождите!

— Как это жутко! — глубоко вздохнула Динни. — Я ещё не забыла гибель «Титаника». Ужасно, что мир устроен так расточительно!

— Вы правы.

— Расточается все: и людские жизни, и любовь.

— Вы против такой расточительности?

— Да.

— А вам не очень неприятно об этом говорить?

— Нет.

— Не думаю, что ваша сестра расточит себя напрасно. Она слишком любит жизнь.