Джон Голсуорси - Через реку

— Не подскажет ли что-нибудь ваш депутат, у которого она служит? Он же юрист.

— Мне не хочется, чтобы он об этом знал. Дело ведь сугубо личное. Кроме того, люди не любят впутываться в чужие семейные дрязги.

— Он женат?

— Нет.

Девушка перехватила пристальный взгляд Эдриена и вспомнила, как Клер рассмеялась и объявила: «Динни, да он в тебя влюблён!»

— Он зайдёт сюда завтра вечером, — продолжал Эдриен. — Насколько я понял, Эм пригласила его к обеду. Клер, кажется, тоже будет. Скажу честно, Динни: я не вижу никакого выхода. Либо Клер придётся переменить решение и вернуться, либо Корвен должен передумать и дать ей жить, как она хочет.

Динни покачала головой:

— На это рассчитывать нельзя: они не из таких. А теперь, дядя, я пойду умоюсь.

После её ухода он задумался над той неоспоримой истиной, что у каждого своя забота. У Эдриена она сейчас тоже была: его приёмные дети, Шейла и Роналд Ферз, болели корью, вследствие чего он был низведён до уровня парии в собственном доме, так как его жена, испытывавшая священный ужас перед заразными болезнями, обрекла себя на затворничество. Судьба Клер волновала его не слишком сильно. Он всегда считал её одной из тех молодых женщин, которые склонны закусывать удила и платятся за это тем, что рано или поздно ломают себе шею. Динни в его глазах стоила трёх Клер. Но семейные неприятности Клер тревожили Динни, а тем самым приобретали значение и для Эдриена. У Динни, кажется, особый дар взваливать на себя чужое горе: так было с Хьюбертом, затем с ним самим, потом с Уилфридом Дезертом, а теперь с Клер.

И Эдриен обратился к попугаю сестры:

— Несправедливо, Полли, верно?

Попугай, который привык к Эдриену, вышел из незапертой клетки, уселся к нему на плечо и ущипнул его за ухо.

— Тебе это тоже не нравится, да?

Зелёная птица издала слабый скрипучий звук и передвинулась поближе к его жилету. Эдриен почесал ей хохолок.

— А её кто погладит по голове? Бедная девочка!

Его размышления были прерваны возгласом сестры:

— Я не позволю ещё раз мучить Динни!

— Эм, — спросил Эдриен, — а мы беспокоились друг о друге?

— В больших семьях этого не бывает. Когда Лайонел женился, я была с ним ближе всех. А теперь он судья. Огорчительно! Дорнфорд… Ты его видел?

— Не приходилось.

— У него не лицо, а прямо портрет. Я слышала, в Оксфорде он был чемпионом по прыжкам в длину. Это хорошо?

— Как говорится, желательно.

— Превосходно сложен, — заметила леди Монт. — Я присмотрелась к нему в Кондафорде.

— Эм, милая!..

— Ради Динни, разумеется. Что делать с садовником, который вздумал укатывать каменную террасу?

— Сказать, чтобы перестал.

— Когда ни выглянешь из окна в Липпингхолле, он вечно тащит куда-то каток. Вот и гонг, а вот и Динни. Идём.

В столовой у буфета стоял сэр Лоренс и вытаскивал из бутылки раскрошившуюся пробку:

— Лафит шестьдесят пятого года. Один бог знает, каким он окажется.

Открывайте полегоньку, Блор. Подогреть его или нет? Ваше мнение, Эдриен?

— Раз вино такое старое, лучше не надо.

— Согласен.

Обед начался молчанием. Эдриен думал о Динни, Динни думала о Клер, а сэр Лоренс — о лафите.

— Французское искусство, — изрекла леди Монт.

— Ах, да! — спохватился сэр Лоренс. — Ты напомнила мне, Эм: на ближайшей выставке будут показаны кое-какие картины старого. Форсайта. Поскольку он погиб, спасая их, мы все ему обязаны.

Динни взглянула на баронета:

— Отец Флёр? Он был хороший человек, дядя?

— Хороший? — отозвался сэр Лоренс. — Не то слово. Прямой, да; осторожный, да — чересчур осторожный по нынешним временам. Во время пожара ему, бедняге, свалилась на голову картина. А во французском искусстве он разбирался. Он бы порадовался этой выставке.

— На ней нет ничего, равного «Рождению Венеры», — объявил Эдриен.

Динни с благодарностью взглянула на него и вставила:

— Божественное полотно!

Сэр Лоренс приподнял бровь:

— Я часто задавал себе вопрос, почему народы утрачивают чувство поэзии. Возьмите старых итальянцев и посмотрите, чем они стали теперь.

— Но ведь поэзия немыслима без пылкости, дядя. Разве она не синоним молодости или, по меньшей мере, восторженности?

— Итальянцы никогда не были молодыми, а пылкости у них и сейчас хватает. Посмотрела бы ты, как они кипятились из-за наших паспортов, когда мы были прошлой весной в Италии!

— Очень трогательно! — поддержала мужа леди Монт.

— Весь вопрос в способе выражения, — вмешался Эдриен. — В четырнадцатом веке итальянцы выражали себя с помощью кинжала и стихов, в пятнадцатом и шестнадцатом им служили для этого яд, скульптура и живопись, в семнадцатом — музыка, в восемнадцатом — интрига, в девятнадцатом — восстание, а в двадцатом их поэтичность находит себе выход в радио и правилах.