Артур Шницлер: Тереза

Внезапно отец взглянул на часы, поднялся из-за стола, пробормотал что-то о важной встрече и поспешно удалился.

В ту ночь он не вернулся домой. Из трактира, где он вел отчасти непонятные, отчасти непотребные речи против военного министерства и императорской семьи, его отвезли в караульное помещение, а утром, после врачебного обследования, в лечебницу для душевнобольных. Позже стало известно, что незадолго до этого он послал в военное министерство прошение о восстановлении на службе с одновременным присвоением ему генеральского звания. После чего из Вены пришло указание установить за ним скрытное наблюдение, так что неуместные речи отца в трактире вряд ли могли стать поводом для его помещения в психиатрическую лечебницу.

Жена навещала его поначалу раз в восемь дней. Тереза получила разрешение повидаться с ним только через несколько недель. В обширном, окруженном высокой каменной оградой парке, по затененной высокими каштанами аллее навстречу ей шел старик в потертой офицерской шинели и военной фуражке с почти полностью седой коротко подстриженной бородкой, опираясь на руку бледного санитара, одетого в полотняный костюм грязно-желтого цвета. «Отец!» — взволнованно воскликнула она, радуясь, что наконец-то видит его. Но он прошел мимо, по всей видимости не узнавая ее и бормоча себе под нос какие-то непонятные слова. В растерянности Тереза замерла на месте, потом заметила, что санитар пытается что-то объяснить отцу, после чего тот сначала помотал головой, но потом все же обернулся, выпустил локоть санитара и поспешил к дочери. Обняв Терезу, он приподнял дочь, словно она все еще была маленькой девочкой, пристально вгляделся в ее лицо, горько заплакал и разомкнул объятья. Потом, будто сгорая от стыда, спрятал лицо в ладонях и чуть ли не бегом направился в сторону мрачно-серого здания, смутно видневшегося сквозь деревья парка. Санитар медленно последовал за ним. Мать, сидевшая поодаль на скамейке, безучастно наблюдала за происходящим. Когда Тереза подошла к ней, она поднялась с таким безразличным видом, словно просто сидела тут, поджидая дочь, и вместе с ней вышла из парка.

Они стояли на широкой полевой дороге, казавшейся белой в ослепительном свете солнца. Перед ними, на фоне крепости Зальцбург, до которой было всего четверть часа ходу, раскинулся город, представлявшийся бесконечно далеким. Вершины гор упирались в полдневную марь, мимо них грохотала телега со спящим возницей, с крестьянской усадьбы за полями по молчаливым окрестностям разносился собачий лай. Тереза жалобно пробормотала: «Господи, отец…» Мать гневно взглянула на нее: «А чего ты хочешь? Он сам во всем виноват». И они в молчании пошли по залитой солнцем дороге к городу.

За обедом Карл заметил:

— Альфред Нюлльхайм говорит, что такие болезни могут длиться годами. Восемь, десять, двенадцать.

Тереза возмущенно вскинула на него глаза, Карл скривил губы и уставился в стену.

Осенью Тереза начала посещать предпоследний класс лицея. Схватывала она все на лету, но прилежание и внимание оставляли желать лучшего. Классная руководительница относилась к ней неприязненно. Хотя Тереза знала Закон Божий не хуже соучениц и участвовала во всех предписанных религиозных обрядах в церкви и школе, учительница все равно подозревала ее в недостатке истинной набожности. А когда увидела Терезу в обществе Нюлльхайма, с которым та повстречалась совершенно случайно, то воспользовалась этим случаем как поводом для ядовитых намеков о неких нравах и обычаях большого города, ныне, по всей видимости, уже проникающих и в провинцию, бросив при этом многозначительный взгляд на Терезу. Тереза восприняла это как вопиющую несправедливость, поскольку была наслышана о куда более постыдных поступках своих одноклассниц, которые сходили им с рук, не вызывая нареканий.

Нюлльхайм же посещал семейство Фабиани чаще, чем это было необходимо для их занятий с Карлом, более того, иногда случалось, что Карла даже не было дома. Тогда он сидел в комнате Терезы и восторгался ее ловкими руками, вышивавшими яркие цветы по серо-лиловой канве, или же слушал, как она худо-бедно справляется с ноктюрном Шопена на расстроенном пианино. Однажды он спросил, по-прежнему ли она хочет стать учительницей, как сказала ему при случае. Она не нашлась что ответить. Ей было ясно одно: она ни за что не останется в этих комнатах, в этом городишке. Как можно скорее она хотела, вернее, должна была получить какую-нибудь специальность, и лучше где-то в другом месте, а не тут. Домашние обстоятельства начали заметно ухудшаться, это не было тайной и для Альфреда. Однако мать по-прежнему — об этом Тереза помалкивала — принимала в доме своих приятельниц или тех, кого она так называла; иногда к ним присоединялись мужчины, и эти посиделки частенько затягивались до глубокой ночи. Терезу это мало беспокоило. Однако она все больше удалялась от матери. А брат и вовсе обособился от них обеих. За столом они обменивались лишь самыми необходимыми словами, и иногда Терезе казалось, будто ее, именно ее, не чувствующей за собой никакой вины, непонятно почему здесь считают ответственной за упадок в семье.