Лев Николаевич Толстой. Полное собрание сочинений. Том 42

Буддийская мудрость (Дхаммапада.)

Нельзя отогнать дурную мысль, когда она появилась в уме, но можно понять, что появившаяся мысль дурная, и можно вызвать те мысли, которые ослабят или уничтожат ее. Появилась мысль о недостатках ближнего: я не могу отогнать ее, но, поняв, что мысль эта дурная, могу вызвать мысль о том, что осуждение дурно, что я сам плох, что в нем тот же бог, как и во мне, и что поэтому я не могу не любить его.

Осуждение ближнего неразумно: оно ни на что не нужно, а между тем вредно и себе и другим.

Когда в конце вечернего собрания один из гостей простился и вышел, оставшиеся стали судить о нем и сказали про него много дурного. То же было и со вторым ушедшим. Так разошлись все гости до одного. «Позвольте мне остаться ночевать, — сказал этот последний. — Я слышал, как пострадали все ушедшие, и боюсь за себя».

Пословица говорит: об умерших говори доброе или молчи. Я думаю, что наоборот надо не говорить дурного о живых, потому что это может сделать им больно и испортить их отношение к живым; но о мертвых, о которых принято говорить льстивую ложь, ничто не мешает говорить полную правду.

3

Осуждение тем особенно дурно, что то самое суждение о недостатках человека, которое, будучи сказано в глаза, могло бы быть полезно ему, скрывается от того, кому оно может быть нужно, и сообщается тем, кому оно вредно, возбуждая в них дурное чувство к осуждаемому.

Будьте строги к самим себе и снисходительны к другим, и вы не будете иметь врагов.

Китайская мудрость.

Человек перестает осуждать других, как только победит самого себя.

Я знал старичка, который нарочно растягивал слова так, что проходило несколько секунд между каждым словом. Он делал это умышленно, боясь согрешить словом.

Мы все дурны, и потому всё то, что мы осуждаем в других, мы всегда найдем в себе. Давайте же прощать друг другу. Одно средство жить нам в мире — это взаимное прощение.

Слово — выражение мысли, мысль — проявление божеской силы, и потому слово должно соответствовать тому, что оно выражает. Оно может быть безразлично, но не может и не должно быть выражением зла.

Можно смотреть на жизнь, как на сон, и на смерть — как на пробуждение.

1

Я не могу отрешиться от мысли, что я умер прежде, чем родился, и в смерти возвращаюсь снова в то же состояние. Умереть и снова ожить с воспоминанием своего прежнего существования — мы называем обмороком; вновь пробудиться с новыми органами — значит родиться.

Лихтенберг.

Если я умертвил животное — собаку, птичку, лягушку, даже хотя бы только насекомое, то, строго говоря, все-таки немыслимо, чтобы от моего злобного или легкомысленного поступка могло превратиться в ничто это существо, или вернее, та первоначальная сила, благодаря которой это столь удивительное явление еще минуту тому назад представало пред нами во всей своей энергии и жизнерадостности. А с другой стороны, миллионы животных всякого рода, каждое мгновение вступающих в жизнь в бесконечном разнообразии, полных силы и стремительности, — не могли совершенно никогда не существовать до акта своего рождения и не бывши ничем — начать быть. Если, таким образом, я замечаю, что одно скрывается у меня из виду неведомо куда, а другое появляется неведомо откуда, и притом то и другое имеет одинаковую форму и сущность, одинаковый характер, но только не одну и ту же материю, которая, впрочем, и в продолжение их существования непрестанно отбрасывается и заменяется новой, — то само собой напрашивается предположение, что то, что исчезает, и то, что становится на его место, есть одно и то же существо, испытавшее лишь небольшое преобразование, обновление формы своего существования и, стало быть, то, что сон для индивида, то смерть для вида.

Шопенгауэр.

Во сне мы живем почти так же точно, как и наяву. Паскаль говорит, что если бы мы видели себя во сне постоянно в одном и том же положении, a наяву в различных, то мы считали бы сон за действительность, а действительность за сон.

Этоне совсем справедливо.

Действительность отличается от сна тем, что в действительной жизни мы обладаем нашей способностью поступать сообразно с нашими нравственными требованиями. Во сне же мы часто знаем, что совершаем отвратительные, безнравственные поступки, но не властны удержаться. Так что я бы сказал, что если бы мы не знали жизни, в которой бы мы были более властны в удовлетворении нравственных требований, чем во сне, то мы сон считали бы вполне жизнью и никогда не усомнились бы в том, что это не настоящая жизнь.