Лев Николаевич Толстой. Полное собрание сочинений. Том 42

Толькодолго после того, как офицер ушел и всё затихло, Светлогуб стал понимать всё значение ужасного известия, которое сообщил ему офицер.

«Тут что-то не так. Не будет меня. Как не будет меня? Это что-то не то... Тут какая-то бессмыслица. Этого не может быть. А будет. Они сказали, что убьют, и убьют. Казнили же Авдеенко и Милошевича. Стало быть, и меня».

Светлогуб чувствовал в себе такую силу жизни, что не мог представить себе смерти: не мог соединить сознания своего «я» с смертью, с отсутствием «я».

Светлогуб опять сел на койку и, закрыв глаза, старался понять, вполне понять то, что ему было объявлено. «Разве можно не быть? — думал он. — Разве было когда-нибудь время, что меня не было?.. Я только не помню во сне того, что было на яву до сновидения. Я ведь проснулся в этом мире. Стало быть, опять проснусь... Да так ли? Так ли?»

Пришел смотритель.

Светлогуб не слыхал его входа.

— Вы звали? — окликнул его смотритель.

— Кто это? Что вы? — проговорил Светлогуб, не узнавая смотрителя. — Ах да, я вас звал. Когда же это будет? — спросил [он].

— Это не от нас зависит, — сказал смотритель. — Не нужно ли чего еще? — спросил он и, не получив ответа, поспешно ушел.

«Да, верно. Может быть, утром». Он взглянул на бумагу и чернильницу, на столик и сел писать письмо матери.

«Милая, родная», — написал он и заплакал. Он узнал, что плакал потому, что слеза капнула на бумагу. Он вспомнил, как часто он встречал в романах подробности о слезах на письмах. Он стер рукавом слезу 213 213 Зачеркнуто: но тут же капнул еще чернила на бумагу. Он старательно высушил бумагу на лампе, не переставая думать о том, что его ожидает, не столько думая, сколько сознавая, что в душе его поднялся и стоит мучительный, неразрешимый вопрос. Бумага высохла и он и продолжал писать 214 214 Зач.: успокоившись немного : «Мне объявили приговор», — писал он. То, что он сам написал про это, сделало то, что он поверил, что это будет. И это ужаснуло его. Он встал, походил по камере и, живо вспомнив о горе матери, опять сел писать.

Тот самый вопрос, что будет с ним после смерти, на который он не мог ответить, теперь не существовал для него. То, что та жизнь, которая есть в нем теперь, не могла уничтожиться, было для него несомненно.

Во времени представлялось, что она была и будет, но та истинная жизнь, которую он сознавал теперь в себе, была, и есть, и будет, и не могла не быть, и всё, что было, была она.

То,что ожидало его завтра, означало только, что большая, неизбежная перемена, больше всех тех, какие были прежде, произойдет скоро в форме этой жизни. Но жизнь, сама жизнь, не может измениться. Перемена, да, и перемена самая большая, какую может испытать человек в этом мире, но почему же дурная? Скорее радостная. «Заснуть бы, — вдруг подумал он, — чтобы не ослабеть потом». Он лег на койку, закрыл глаза и тотчас же заснул.

В шесть часов его разбудил звук отворяемых запоров в коридоре. Он проснулся весь под впечатлением светлого, веселого сновидения, в котором он, открыв глаза, еще чувствовал себя. Он видел во сне, что он с Гапкой, маленькой дочерью кухарки, лазил по каким-то развесистым деревьям, осыпанным спелыми черными черешнями. Черешни сыпались на землю и — удивительное дело — собаки, они же и девочка, ловили их и подбрасывали кверху и опять ловили, и Гапка, тряся сучьями, заливалась, хохотала, глядя на это. И трясение сучьев и хохот Гапки было одно и то же. И глядя на эти сучья и слушая смех Гапки, нельзя было не смеяться. И Светлогуб проснулся, улыбаясь. И, улыбаясь, смотрел на железную дверь и слушал приближающиеся шаги по коридору и бряканье ружей.

А между тем колесница с юношей ехала по городу, вызывая любопытный ужас в тех людях, которые видели ее.

Был ясный, не жаркий южный осенний день, ветер дул с моря.

Когда Светлогуба выводили из тюрьмы и взводили на колесницу, он видел, что из всех окон смотрят на него, и он невольно подумал о том впечатлении, которое он производит. И, подумав об этом, вызвал на лице своем спокойное, радостное выражение и, подняв голову, улыбался, глядя на окна.

С тою же мыслью о том, чтобы являть людям вид мужественный, спокойный, радостный, он, сидя на лавке колесницы спиною к кучеру и держа в руке Евангелие, ехал по городу. 215 215 Зачеркнуто: оглядывая людей и думая о том впечатлении, которое он производит.

Настроение это продолжалось во время выезда из ворот тюрьмы и переезда двух первых улиц. Но въехав в более людную часть города, стали встречаться люди, очевидно враждебно настроенные к нему. Он видел нахмуренные лица, сердитые жесты, очевидно осудительные слова, которые говорили о нем люди. И он почувствовал недоброе расположение к этим людям, досаду на них и сознание своей беспомощности.