Густав Майринк - Посещение И. Г. Оберейтом пиявок, уничтожающих время

Мой дед упокоился вечным сном на кладбище забытого миром городка Рункеля. На густо поросшей зеленым мхом могильной плите, под стершейся датой, стоят крестообразно расположенные буквы, имеющие такой ярко-зеленый блеск, словно их написали только накануне:

V | I

V | O

«VIVO» – «я живу» – вот значение этого слова, как сказали мне, когда я, еще будучи мальчиком, впервые прочел надпись и она так глубоко запечатлелась в моей душе, словно то донесся до меня из-под земли голос самого умершего.

VIVO – я живу – какой странный девиз для могильной плиты!

Он звучит еще сегодня в моей душе и, когда я о нем думаю, передо мною встает картина прошлого: я мысленно вижу моего деда, которого я никогда не видел при жизни, как он лежит там внизу, не разлагаясь, скрестив на груди руки, широко раскрыв неподвижные, ясные и прозрачные, как стекло, глаза. Он один остался цел и невредим в царстве тления и спокойно, терпеливо ждет воскресения.

Я посещал много городских кладбищ – мною всегда руководило при этом тихое, необъяснимое желание прочесть на могильной плите вышеназванные слова, но я встретил это «vivo» лишь дважды – один раз в Данциге, а другой раз в Нюрнберге. В обоих случаях имена усопших были изглажены рукою времени, и там и тут «vivo» сверкало ярким и свежим блеском, словно само полное жизни.

С давних пор я считал несомненным, что, как мне было сказано в бытность мою ребенком, от моего деда не осталось ни одной написанной им строки; тем более я был взволнован, найдя недавно в потайном ящике моего письменного стола, доставшегося мне по наследству, целую пачку записок, очевидно написанных моим дедом.

Они лежали в папке со странной надписью: «Как человек может избежать смертной необходимости отказа от ожиданий и надежд». Во мне сейчас же вспыхнуло слово «vivo», словно яркий факел, ведший меня в течение всей моей жизни и лишь временами тускневший, дабы затем вспыхнуть снова – то во сне, то наяву, без всякого внешнего повода. Если прежде мне казалось, что надпись «vivo» на могильной плите могла быть случайной – результатом желания приходского священника – то теперь, прочтя этот девиз на найденной мною папке, я пришел к убеждению, что она имеет глубокое значение, быть может, скрывающее в себе весь смысл жизни моего покойного деда.

И, читая потом отысканные записки, я с каждой страницей все более убеждаются в правоте своего мнения.

Там было затронуто слишком много интимных подробностей для того, чтобы я мог сообщить целиком содержание посторонним – поэтому здесь я лишь бегло коснусь обстоятельств моего знакомства с Иоганном Германом Оберейтом, находящегося в связи с его посещением пиявок, уничтожающих время.

Из записок было ясно, что мой дед принадлежал к обществу «Филадельфийских братьев» – ордену, начало которому было положено еще в древнем Египте, считавшему своим основателем легендарного Гермеса Трисмегиста. Там было дано подробное объяснение приемов и жестов, по которым члены общества узнавали друг друга. – В рукописи очень часто встречалось имя Иоганна Германа Оберейта – химика, по-видимому, находившегося в тесной дружбе с моим дедом и жившего в Рункеле; интересуясь подробностями жизни моего предка и темной, отрешенной от мира философией, сквозившей во всех словах его записок, я решил поехать в Рункель, чтобы там осведомиться, нет ли в живых потомков вышеупомянутого Оберейта и не владеют ли они какой-либо семейной хроникой…

Нельзя представить ничего более сказочного, чем этот ничтожный городок, который, словно забытый всеми обломок средневековья со своими кривыми, мертвенно тихими улицами и поросшей густою травой неровной мостовой, мирно стоит у подножия горного замка Рункельштейн – родового гнезда князей Вид, – несмотря на оглушительные крики времени.

Меня уже ранним утром потянуло на тихое кладбище и вся моя юность воскресла предо мною, когда я при ярком солнечном свете переходил от одного могильного холма, поросшего цветами, к другому и машинально читал на крестах имена тех, которые мирно покоились там внизу, в своих гробах. Я издали узнал могильную плиту моего деда по ярко блестевшей на ней надписи.

Около нее сидел седой, безбородый старик, с резкими чертами лица, опершись на ручку своей палки, сделанную из слоновой кости, и смотрел на меня удивительно оживленным взором, словно переживая какие-то воспоминания при моем появлении.