Уйда - С волками жить...

То было мрачное жилище, не отличавшееся никакими архитектурными красотами; из узких окон его был с одной стороны вид на бесконечное хвойные леса, с другой — на равнины и болота, между которыми протекала унылая река, медленно катившая свои мутновато-желтые воды; и в этой-то обстановке должна была жить молодая женщина, изнеженная, избалованная, привыкшая ко всевозможным удобствам! Удивительная, прирожденная энергия Верэ пришла ей на помощь. Она жила в полном уединении, ближайший городок был от ее имения еще весьма далеко; окрестные помещики относились к ней с холодной враждебностью, как к женщине, носящей русское имя; крестьяне угрюмо на нее посматривали. У нее не было ни друзей, ни общества, ни занятий, кроме тех, какие она сама создала себе; люди ее ей служили исправно, тщательно соблюдая ежедневный церемониал — и только. Все усилия употребляла Верэ, чтобы не поддаться овладевавшему ею, по временам, в столь ужасной обстановке, унынию. Более всего ей хотелось сохранить свою физическую крепость; с этой целью она до глубокой осени совершала большие прогулки верхом, а когда выпавший снег воспрепятствовал этому, — то в санях, зная издавна, что свежий воздух и движение — лучшие доктора. Мало-помалу молодой женщине удалось завоевать расположение окрестных крестьян; она входила в их интересы, посещала их лачуги, помогала словом и делом; и добилась того, что ее имя произносилось с некоторой долей симпатии, хотя Зуровых в том краю вообще не любили. Всего тяжелее становилось Верэ, когда холода и мятели не позволяли ей выходить; тогда ей точно, порою, казалось, что она в тюрьме. Ее служанки француженки покинули ее, им в Шарисле было слишком холодно.

Нередко просыпалась Верэ среди ночи от завываний ветра, вставала с постели и начинала ходить по комнатам, задавая себе вопрос: уж не желал ли муж свести ее с ума, что сослал сюда? Ей вспоминался Париж, оперная зала, Фауст; только теперь сознавала она, что любит Корреза. Ей ничего бы не стоило вернуться туда, где она снова услышит его голос, будет глядеть ему в глаза, надо только было согласиться принимать герцогиню, тогда муж тотчас простит ее; но на этой мысли она даже не останавливалась.

А тем временем герцогиня де-Сонназ переезжала из одного замка в другой, везде встречая одинаково радушный прием; с наступлением осени в ее имении собрались ее многочисленные друзья, намеревавшиеся провести охотничий сезон под ее кровлей. Герцогиня успела шепнуть на ушко двум или трем знатным приятельницам, что в Фелиситэ произошла страшная сцена, она пыталась примирить своего старого друга с его женой, но тщетно. Князь запрещал княгине принимать Корреза, а его между тем застали вечером в саду, конечно, серьёзного не было ничего: «Вера святая, но тем не менее сцена была, и муж сослал ее в именье».

В свете княгиню Веру уже почти позабыли; говорили только: «Княгиня проводит зиму в Польше; не правда ли, как эксцентрично? Впрочем, она всегда была какая-то странная, святая»; и со смехом прибавляли:

— Болтают что-то про Корреза.

Княгиня Нелагина посетила невестку в ее уединении и всячески убеждала уступить мужу:

— Будь благоразумна, Вера, — молила она со слезами на глазах, — свет полон таких женщин, как Жанна де-Сонназ, прими ее, что тебе ст о ит? Вам нет никакой надобности видаться часто: посещайте друг друга в положенные дни — и только. Ведь это ничего не ст о ить.

— С той разницей, что если я уступлю, то перестану уважать сама себя, — отвечала Верэ.

Разубедить ее не представлялось никакой возможности.

Другое — еще более тяжелое испытание ожидало ее: Коррез, певший в Берлине, пробрался в окрестности ее имения и решился посетить ее. Его не впустили, так как князь, при отъезде жены, отдал строжайший приказ никаких посетителей к ней не допускать; тогда Коррез, воспользовавшись удобным случаем — днем храмового праздника, проник вслед за народом в церковь и увидал ее; он подошел к ней по окончании службы, она упрекнула его за это посещение, но он уверял, что его так напугали рассказами об ужасах, какие ее теперь окружают, что он не имел ни минуты покоя, пока не увидел всего собственными глазами; он стал говорить ей о своей любви, уговаривал просить развода, она и тут осталась непреклонной; «вмешательства суда ищут, в подобных случаях, одни бесстыдные женщины», — решила она, и он в душе не мог не согласиться с нею. Он уехал.

А муж ее, тем временем, наслаждался обществом Жанны, приобревшей над ним более сильное влияние, чем то, которым она пользовалась в о́ны дни, в первое время их связи. Она теперь нередко навещала его, даже привозила с собой дочерей, которых посылала бегать по саду, а сама, сидя в кабинете Зурова, болтала с ним. В одно из таких посещений она заметила у него на столе старинную черепаховую шкатулку, обделанную в бронзу. «Что это такое?»- спросила она, придвигая ее к себе; ключ торчал в замке, Жанна повернула его, и, прежде чем Зуров успел помешать ей, начала пересматривать, перелистывать целую груду старых писем: