Уйда - С волками жить...

Однажды она позволяла себе, в его присутствии, за чашкой кофе, несколько полупрозрачных намеков и, когда заметила его раздражение, уже, не обинуясь, начала раскрывать ему глаза.

— Надо быть слепым, — говорила она, — чтобы не заметить, что между Верой и этим певуном-проповедником что-то есть. Вы бы могли догадаться, когда он отказался приехать к вам в Россию: где это видано, чтобы певец безо всякой причины пренебрег кучей денег? Кроме того, он был в Ишле, я вам тогда не говорила, надобности не было, — но он дал ей дивную серенаду, лазил невесть на какую высоту ей за цветами; уехал как-то странно, — вдруг.

— Он не более как комедиант, — грубо перебил ее Зуров, — неужели вы думаете, что она в состоянии снизойти…

— О, нет, нет, жена ваша — жемчужина, это все знают. Тем не менее, такие-то жемчужины и способны хранить чувство в сердце, подобно тому, как хранят мощи в серебряном ковчежце.

Зуров слушал ее в мрачном молчании; ревность понемногу разгоралась в его душе, хотя он, покамест, ничему не верил.

— Воображение увлекло вас слишком далеко, — коротко заметил он. — Когда я женился на Вере, ей было шестнадцать лет; у англичанок в эти годы не бывает сердечных историй, только во Франции Купидон умеет прятаться между лексиконами и молитвенниками.

Жанна де-Сонназ рассердилась в свою очередь. Бывши еще в монастыре, лет шестнадцати от роду она чуть было не учинила великого скандала с молодым офицером егерского полка, и его, по желанию ее семьи, выпроводили в Африку. Она не воображала, чтобы слух об этой старой, глупой истории дошел до ушей Сергея Зурова.

— Я не думала вовсе о Купидоне, — небрежно заметила она. — Но я очень хорошо помню, что была какая-то романическая история между Коррезом и вашей женой, когда она была совсем, совсем молоденькой девушкой, чуть ли он не спас ей жизнь; одно верно: она до сих пор смотрит на него, как на своего ангела-хранителя. Известно ли вам, что, благодаря его вмешательству, Noisette возвратилась в Париж в день вашего базара?

— Дерзость проклятая; вы уверены в том, что говорите?

— Неужели вы не знали? о, как глупы мужчины: я тотчас догадалась!

— Я и теперь не верю, — упрямо повторял он.

— Тем лучше, — сухо заметила его приятельница.

— Я всегда замечала, — продолжала она после небольшой паузы, — что циники и скептики неспособны видеть истину, которая бьет всякому в глаза. Заметьте, что я ничего дурного о жене вашей сказать не хочу: она просто восторженного характера, смотрит на жизнь как на поэму, на трагедию, но она женщина религиозная, верит в грех, точно так же, как бретонские крестьяне верят в духов и святых: худого она никогда ничего не сделает. Что вы смотрите так сердито? Радуйтесь, что жена ваша поклоняется мощам, а не дарит свою благосклонность дюжине молодых драгунов. Конечно, вы могли бы их прострелить, но это всегда так смешно; вообще мужьям трудно не быть смешными. Воображаю, какое у вас было лицо, когда Коррез пел свою песню: до смертного моего часа буду жалеть, что меня там не было.

Жанна откинулась на спинку кушетки и громко засмеялась, закинув руки под голову и зажмуря глаза.

Взволнованный этим разговором, Зуров возвращается домой, переодеться в обеду в русском посольстве, и велит доложить о себе жене. Она принимает его стоя, у картины Жерома, изображающей невольницу.

Верэ, по обычаю своему, была в белом; на шее ее красовалось несколько рядов жемчугу и эмблематический медальон, его подарок.

Глаза мужа сразу заметили ненавистную ему драгоценность.

— Кто вам это подарил? — безо всяких предисловий спросил он.

— Мне кажется, я не должна вам отвечать.

— Ваш певец прислал вам эту вещь, снимите ее.

Она молча повиновалась.

— Дайте мне ее.

Она подала.

Он бросил медальон об пол и растоптал каблуком.

В лице Верэ не дрогнул ни один мускул.

— Что я сделал с его подарком, то сделаю с ним самим, если он когда-нибудь осмелится явиться пред вами. Слышите?

— Слышу.

— Ну, и что ж?

— Что вы хотите, чтобы я вам отвечала? Я ваша жена, вы можете всячески оскорблять меня, а я не смею обижаться. К чему же мне еще говорить вам, что я обо всем этом думаю?

Он молчал, так как до некоторой степени уходился. Он прекрасно сознавал, что унизил самого себя, поступал как дрянь, а не как джентльмен.

— Вера, — пробормотал он, — клянусь Богом, если ты только позволишь, я буду любить тебя.

Она вздрогнула.

— Хоть от этого-то избавьте по крайней мере.

— Что он вам такое, этот певец?