Уйда - С волками жить...

А дочь? Дочь по прежнему терзалась; вся гордость, свойственная ей, вся природная чистота ее — возмущались против мужа. Нося подаренные им брильянты, сидя за его столом, принимая его гостей, она ненавидела его, ненавидела всеми силами души, и в то же время ненависть эту почитала грехом.

Камнем давила ее глухая безнадежность, а муж советовал ей искать развлечений в тряпках и победах.

Однажды вечером, усадив высоких гостей своих за карты, Верэ вышла на террассу — подышать воздухом. Нелагина последовала за ней.

— Здорова ли ты сегодня, Вера?

— Как всегда.

— Мне кажется, Ишль не принес тебе пользы?

— Ишль? что может сделать для меня Ишль? Траун — не Лета.

— Неужели ты никогда не успокоишься?

— Не думаю.

Нелагина вздохнула.

— Скажите мне, — неожиданно заговорила Верэ, — вы его сестра, с вами я могу говорить: неужели обязанности женщины все те же, даже если муж о своих забывает?

— Конечно, душа моя, то есть — да, я думаю…

— Чувствую я, что ничто не изменить раз принятых мной на себя обязанностей, — с лихорадочном румянцем на щеках заговорила Верэ. — Что обещал, то сдержи, это верно. Значить, что бы он ни делал, оставить его нельзя?

Она глядела своими ясными очами прямо в глаза его сестры.

— Дорогая моя, — уклончиво заговорила Нелагина, — жена не должна покидать мужа. Свет всегда готов осудить женщину, почти никогда — мужчину. Жена, покинувшая дом мужа, всегда в фальшивом положении. Как бы другие женщины ей ни сочувствовали, редкая из них станет принимать ее; ради Бога, не думай даже об этом.

— Я думала не о том, чего бы я лишилась: это в глазах моих не имеет никакой цены, — спокойно заметила Верэ, — а лишь об обязанностях жены перед Богом.

— Возвышенны твои чувства, Вера; только жаль — душа, твоя настроена несколькими октавами выше, чем все тебя окружающее; ни с кем ты не сходишься в мыслях; ты святая, воздымающая хоругвь во время священной борьбы, мы — толпа смеющихся масок…

— Значит, вы в состоянии смеяться… Однако становятся свежо, не войдем ли мы в комнаты?

Быстро пролетели два месяца охотничьего сезона, — время, которое Зуровы рассчитывали провести в России, — и в назначенный заранее день они возвратились на свою виллу на Средиземном море. Супружеская жизнь Верэ окончательно перешла в тот фазис, когда муж и жена совершенно чужие друг другу, они обменивались несколькими словами лишь в присутствии посторонних.

Зуровь словно боялся ее, а она радовалась, видя, что он оставляет ее в покое.

Очень часто Верэ, стоя на коленях в тиши своей комнаты, старалась уяснить себе: насколько виновата она в безобразном поведении мужа, но как ни анализировала она свои поступки, ей было ясно одно: она ничем не в силах был пособить горю; даже если б она любила его — и тут ничего бы сделать не могла. Любовь его к ней была основана на одних чувственных стремлениях; а привычки срослись со всеми фибрами его существа. Начни она обнаруживать нежность в обращении с ним, он бы тотчас оттолкнул ее каким-нибудь циническим словцом. Верность в глазах его была пустым, не имеющим никакого значении звуком, честь поставлял он себе в одном: никогда не сробеть перед мужчиной.

Честные женщины редко пользуются значительным влиянием; Жанна де-Сонназ всегда могла влиять на Зурова, Верэ — никогда.

Жене вообще не обладать влиянием равным влиянию любовницы.

Однажды Верэ, отправляясь навестить больную невестку свою, жену Владимира Зурова, жившую в Ницце, проезжала по Promenade des Anglais; она была одна, на переднем сидении коляски помещался Лор и большая корзина, цветов, предназначавшихся в подарок больной; день был чудный, катающихся множество. Экипаж Верэ неожиданно обогнала виктория, напряженная парой вороных, в ней восседала смуглая женщина с блестящими глазами, вся закутанная в соболя, а рядом с ней полулежал Сергей Зуров.

Слабый румянец, покрывший лицо Верэ, был единственным признаком того, что она узнала мужа и его спутницу.

Спустя минуту, ее лошадь рванулась вперед и оставила викторию далеко позади. Верэ полузакрыла лицо свое букетом ландышей, бывшим у нее в руках.

Проехав с полмили, она приказала кучеру ехать домой другой дорогой. Возвратясь на виллу, Верэ вошла в себе в спальню, сняла соболя, свернула их, позвала горничную и, отдавая ей меха, сказала:

— Передайте это князю, скажите ему, что мне их более не нужно, а ему они могут понадобиться.

В этот вечер на вилле обедало человек сорок гостей. Верэ, вся бледная, была в белом платье, с букетом белой сирени на груди; единственным украшением ее туалета служил крупный жемчуг, подаренный ей родными во дню ее свадьбы. Она уронила платок, муж наклонился поднять, и подавая его ей, шепнул: