Гюстав Флобер - Госпожа Бовари

В аптеке никого не было. Она хотела войти, но на звонок появились бы люди; и, скользнув в калитку, затаив дыхание, ощупывая стены, она подошла к порогу кухни, где на плите горела свеча, Жюстен, в жилете без сюртука, выносил блюдо.

«А! Они обедают. Подождем».

Он вернулся. Она стукнула в окно. Он вышел к ней.

— Ключ! Ключ от верхнего чулана, где…

— Что с вами? — И он посмотрел ей в лицо, удивленный ее бледностью, — так резко выделялось оно светлым пятном в темноте ночи. Она показалась ему необыкновенно прекрасной и величественной, как призрак; не понимая, чего она требует, он предчувствовал, однако, что-то ужасное.

Но она продолжала быстро сладким, вкрадчивым шепотом:

— Мне нужен ключ. Дай мне его!

Перегородка была тонкая, и из столовой доносился стук вилок по тарелкам.

Она уверяла, что ей надо извести крыс — они не дают ей спать.

— Я должен доложить барину.

— Нет, нет! Не ходи! — И равнодушно прибавила: — Не стоит его звать, я ему потом сама скажу. Пойдем, посвети мне!

Она прошла в коридор перед лабораторией. На стене висел ключ с ярлыком: «Склад».

— Жюстен! — раздался нетерпеливый голос аптекаря.

— Пойдем наверх!

Он последовал за нею.

Ключ щелкнул в замке, и она потянулась прямо к третьей полке, так верно руководила ею память, схватила синюю стеклянную банку, вырвала пробку, запустила руку в горлышко сосуда и, вытащив полную пригоршню белого порошка, начала его прямо есть.

— Стойте! — крикнул он, бросаясь к ней.

— Молчи! Услышат!..

Он был в отчаянии, хотел звать на помощь.

— Ни слова! Если ты скажешь, все обрушится на твоего хозяина! — И она пошла домой, внезапно успокоенная, почти светлая, словно исполнила некий долг.

Когда Шарль, потрясенный вестью об описи, вернулся домой, Эмма только что ушла. Он кричал, плакал, доходил до обморока, но она не возвращалась. Где она могла быть? Он посылал Фелисите к аптекарю, к господину Тювашу, к Лере, в гостиницу «Золотой Лев» — всюду, а в промежутки душевной агонии видел перед собой гибель своего доброго имени, нищету семьи, разбитую будущность Берты. Что же случилось, в чем причина? Ни слова! Он прождал до шести часов вечера. Наконец не выдержал и, вообразив, что она уехала в Руан, вышел на большую дорогу, прошел с полверсты, никого не встретил, еще подождал и вернулся домой.

Она была уже дома.

— Что случилось?.. В чем дело?.. Объясни мне!..

Она села к письменному столу, написала письмо и медленно запечатала его, пометив число и час дня. Затем торжественно сказала:

— Ты прочтешь его завтра, а до тех пор, прошу тебя, не обращайся ко мне ни с какими вопросами!.. Слышишь, ни с какими!

— Но…

— Ах, оставь меня!

Она легла на постель и вытянулась.

Едкий вкус во рту разбудил ее. Она увидела Шарля и снова закрыла глаза.

Она с любопытством наблюдала самое себя, старалась различить, не чувствует ли она страданий. Но нет, пока ничего. Она слышала тиканье часов, треск огня и дыхание Шарля, стоявшего у ее постели.

«Ах, смерть — сущие пустяки! — подумала она. — Засну, и конец!»

Она выпила глоток воды и повернулась к стене.

Противный чернильный вкус во рту не проходил.

— Пить хочу!.. Страшно хочу пить! — вздохнула она.

— Что с тобою? — спросил Шарль, подавая стакан.

— Ничего!.. Открой окно… мне душно!

Вдруг она была застигнута таким приступом рвоты, что едва успела выхватить из-под подушки носовой платок.

— Возьми его прочь, — сказала она поспешно, — выбрось его!

Он стал ее расспрашивать, она не отвечала. Она лежала не шевелясь, из боязни, что малейшее волнение вызовет новую рвоту. Между тем она чувствовала, как ледяной холод распространяется по ее телу от ног и подступает к сердцу.

— А, вот когда начинается! — прошептала она.

— Что ты говоришь?

Она металась по подушке, томясь и тоскуя, раскрывала рот, словно на языке у нее лежала большая тяжесть. В восемь часов рвота возобновилась. Шарль заметил, что на дне таза остается какой-то белый крупитчатый осадок, приставший к фаянсу.

— Странно! Необычайно! — повторял он. Но она твердым голосом произнесла:

— Ты ошибаешься!

Легонько, как будто ласкаючи, он провел рукой по ее животу. Она дико вскрикнула. Он отшатнулся в крайнем испуге.

Потом она начала стонать, сначала слабо. Сильный озноб сотрясал ее плечи, и она стала белее простыни, за которую цеплялась сведенными пальцами. Неровный пульс был теперь почти неслышен.

Капли пота струились по ее посинелому лицу, словно застывшему в металлических испарениях. Зубы стучали, она озиралась расширенными глазами и на все вопросы отвечала кивком головы; два-три раза даже улыбнулась. Мало-помалу стоны стали громче. Вырвался глухой вопль; но она уверяла, что ей лучше, что она скоро встанет. Вдруг с ней сделались судороги.