Жюльен Грин - Обломки

— Хорошо тебе здесь?

— Неплохо, Филипп.

Гораздо проще было болтать о разных пустяках, тем более раз сам он этого хочет.

— Неплохо, — повторила она. — Пансион держит одна американка, вернее, она из Южной Америки, очень милая, очень любезная особа.

— Это она мне дверь открыла? Вот такие черные глаза и нос длинный-длинный, да?

— Она.

— Увидела меня и застыла, стоит с открытым ртом, Я чуть, в лицо ей не расхохотался.

— А?

— Что ты так смотришь? Может, у меня ботинки грязные.

— Ну что ты! Ты ведь у нас такой аккуратный.

— А что скажешь о моем новом пальто? В талии не обужено, а?

— Ты что, смеешься! При такой фигуре, как у тебя, просто грешно носить мешок какой-то.

Филипп поднялся и сделал вид, что не расслышал комплимента; произнесенного виноватым тоном. После короткого колебания он начал с видом человека, решившегося на все.

— Элиана, — проговорил он, встав во весь рост перед свояченицей, — я хочу задать тебе один вопрос, очень серьезный вопрос. Можешь ответить мне совершенно искренне?

Она стиснула руки и, хотя сердце учащенно забилось, постаралась придать себе спокойный вид.

— Искренне? Разумеется, Филипп. А в чем, в сущности, дело?

Он отступил на несколько шагов, впился в нее взглядом гипнотизера.

— Слушай, когда я тебе задам вопрос, отвечай сразу же, не думая.

— Пожалуйста. Если только это в моих силах. Надеюсь, ничего страшного нет?

— Страшного нет. Но дело очень, очень важное.

— Говори, говори скорее, Филипп. Ты меня просто пугаешь.

— Элиана, я потолстел, да?

От изумления она даже рот раскрыла, но не смогла произнести ни слова.

— Вот видишь, — печально проговорил Филипп, — ты не можешь ответить сразу. Значит, я действительно потолстел. Этого-то я и боялся, этого-то и ждал…

— Да нет же, — пробормотала она.

— Нет, нет, не успокаивай меня, пожалуйста. Самые чувствительные весы не могли мне столько сказать, как кто твое замешательство. Конечно, не то чтобы я каждый день прибавлял в весе, но в общем-то процесс неумолимый.

— Уверяю тебя…

Он протянул к ней руку, разочарованно улыбнувшись.

— Нет, нет, ты, Элиана, слишком добра, ты скрываешь правду, чтобы не причинить мне боли, но взгляд у тебя достаточно красноречивый. Вот сейчас я шел сюда и заглянул в гомеопатическую аптеку, куда я иногда захожу. Там есть весы, первоклассные. И я взвесился.

Для вящего эффекта он выдержал паузу.

— И что? — спросила она как во сне.

— Семьдесят три кило четыреста. Нет, нет, но ты только пойми, я… я толстею… слишком это несправедливо. Почти ничего не ем, за едой ничего не пью, утром и вечером специальная гимнастика… Да что это с тобой?

— Ничего…

У нее кружилась голова. Ей чудилось, будто она воочию видит все эти гимнастические упражнения, видит смуглое тело Филиппа, распростертое на шерстяном берберском ковре. Но особенно ее мучило то, что вот уже в течение нескольких месяцев она никак не могла отогнать вполне определенной картины и чувствовала, что становится даже смешной. «Но почему бы и нет?» — надрывался в крике какой-то голос в глубине души. Она отдавалась на волю этих дремотных грез, а потом, внезапно увидев свое отражение в стекле витрины, где-нибудь на углу улицы, в ужасе отступала, спохватывалась, убегала. И сейчас при мысли, что Филипп догадается, что с ней происходит, кровь бросилась ей в лицо.

— Может, приляжешь на кушетку, — предложил он, даже не пошевелившись.

— Да нет. Зачем? Я себя хорошо чувствую.

Ей показалось, что кто-то другой произнес за нее эту фразу.

— Ты вся красная, — продолжал Филипп, — взгляни-ка на себя в зеркало.

Его слова прозвучали как оскорбление; она махнула рукой, махнула ничего не выражающим жестом.

— Ну и хорошо, — успокоился Филипп и снова забубнил, опершись локтем о край камина, — двадцать раз, не сгибая колен, касаюсь пола пальцами, ложусь на спину и подымаюсь со скрещенными на груди руками тоже двадцать раз. Думаешь, весело? Да это еще не все.

— Не все?

— Нет, не все. Вроде бы гребу, кошу, сажусь на пятки и подымаюсь без помощи рук, труднейшее и скучней шее упражнение.

Неизвестно почему ему хотелось рассказывать, рассказывать все до конца. Возможно, дома он так не разболтался бы, но в этой маленькой гостиной, где взгляд не наталкивался на знакомые предметы, слова звучали как-то по-новому, странно притягательно, и страх перед надвигающейся старостью, так мучивший его всего какие-нибудь десять минут назад, уступал место непонятному ощущению внутреннего комфорта. Он принял наиболее эффектную позу — уперся спиной в камин, скрестил ноги.