Марсель Прево - Полудевы

Он умолял ее:

– Мод… я убью себя… Клянусь, убью себя, если ты прогонишь меня.

Она посмотрела прямо в глаза ему и, затворяя дверь, произнесла тихим голосом, как бы исходящим из сердца, каким раньше говорила ему: «я люблю тебя!»

– Ну, что же, убей!

Час спустя в большом холле улицы Клебер, убранном зеленью, играл оркестр испанских гитаристов, игравших танцевальные мелодии за высоким трельяжем, замаскированным листьями, под звуки которого танцевали гости в городских туалетах. Поля Тессье невозможно было удержать; он отправился в улицу Берн отыскивать Этьеннет. Гектор был в числе приглашенных; сидя в амбразуре окна, он с интересом следил за всеми исполнителями интимной пьесы с драматической интригой, которые толпились в этом зале, освещенные лучами солнца, врывавшегося через высокие и широкие окна помещения. Он столько раз наблюдал этих действующих лиц, и под влиянием грустного настроения он сидел одиноко, ни к кому не подходя, в глубоком раздумье. И к каплям сладкой надежды примешивалась горечь: «Подумать только, что я любил этот мирок, что мне нравилось остроумие этих мужчин, что я любил этих женщин…»

Двадцать лет! Первые балы, волнение, испытанное от близости парижанки, робкое восхищение красотой и знаменитыми людьми! Как все это было далеко! Далее, с годами привычка, разочарование от стольких балов, вечеров, первых представлений, на которых он дышал тем же воздухом. А теперь я вижу, что вовсе не существует ни ума мужчины, ни красоты женщины и что время, проведенное с ними, надо считать потерянным. Он тоже, как эти молодые люди, искал трепета, волнения в глазах женщин и в ясных взорах молодых девушек. «О! как все это мне надоело… Право, ни для одной из них я не сделал бы шага!» Его уже не развлекало зрелище этого блестящего, порочного света. Что Дора проводит послеобеденное время у художника, что Жюльета Аврезак лежит в объятиях Сюберсо, что маленькая Реверсье и множество других ищут в обществе мужчин сильных ощущений, – что ему за дело до всего этого теперь? Если падение девушки по страсти составляет действительную мучительную драму души, то все эти безнравственные шалости наслаждающихся жизнью девиц ничто иное как простой водевиль. «Единственная женщина, имевшая душу, Мод, наш прекрасный сфинкс, и та отказывается быть загадкой, и разврат ждет ее наравне с прочими! Да, разврат, потому что все эти полудевы неизбежно так кончают, одни до, другие после замужества; одни – брошенные, другие – неудачно вышедшие замуж», и это почти неминуемо. Сила рока представлялась Гектору под видом чрезвычайно несложного, простого механизма. «Так как, если самоотвержение, предписанное церковью и естественным образом заключенное в искренней нежности женщин, не сделается законом сближения полов, то этот закон неизбежно превратится в стремление к материальным интересам денег и любви и это противоречие законов в состоянии примирить только разврат».

Мысли эти возбудили горькое чувство отвращения в Гекторе… Напрасно оркестр изо всех сил надрывался, играя веселые танцы, напрасно улыбались женщины, напрасно мужчины кружили их в вихре танцев; за этими цветами, за этой зеленью, брильянтами, всевозможными украшениями, медленно восставал перед его глазами образ гробницы, к которой также медленно, беззаботно стремилось это гнилое, приговоренное к смерти общество, за то, что оно замутило источник человеческой любви – тот источник, который есть целомудрие дев, за то, что убило брак, отстранив от него молодую девушку. «Да, этот мирок прогнил, от него идет запах разврата: „lam foetet“». И вот у Гектора явилось внезапное желание бежать навсегда от этого света, чтобы никогда не возвращаться в него, и радоваться сознанию, что он отряхнул прах его от ног своих. При этой решимости ему тотчас представилась и обетованная земля: самый отдаленный, таинственный, заветный уголок провинции, где его ждала чистая душа настоящей девушки, полная грезами о нем, любви которой он теперь жаждал, и вместе с тем считал себя недостойным ее.

Не простившись ни с кем, точно спасаясь из театрального зала, охваченного пожаром, он вышел. Он спускался по лестнице этого дома на улицу Клебер, по той самой лестнице, по которой много раз всходил с веселым смехом скептика, обожающего женщин. Он думал:

«Вот ступеньки, по которым я никогда более не подымусь».

Он уехал. Праздник продолжался еще некоторое время. В конце вечера, когда уже только особенно возбужденные весельем продолжали танцевать, пришли позвать Мод, которая разговаривала с романистом Эспьеном.