Марсель Прево - Полудевы

Этьеннет покраснела, услышав об этом любезном визите. Ей неловко было видеть теперь Мод. Она решила, что прежнего не допустит более. Со смертью матери в ней еще более утвердилась решимость жить честной и независимой; но, кроме того, в ней сильнее прежнего пробудилась теперь девическая стыдливость перед тем, на что она до сих пор смотрела как на неизбежное и с чем должна была покончить по причине траура.

– Что прикажите сказать? – спросила служанка.

– Скажите, что я сейчас выйду.

Она вышла к Мод и Тессье, которые нежно расцеловали ее. Из глаз Этьеннет снова полились слезы.

– Дорогая моя!

– Бедное дитя!

Они уселись, посадив Этьеннет между собой. Она отрывочными фразами отвечала на вопросы о событиях последней ночи.

– Что ты думаешь делать теперь? – спросила Мод.

Этьеннет сделала жест, выражавший безнадежность и неизвестность за свое будущее.

– Послушайте, милое мое дитя, – заговорил Поль. – Мы с Мод полагаем, что вы не можете оставаться в этом доме после смерти вашей матери; так вот что я предлагаю вам, по соглашению с ней и мадам Рувр… успокойтесь, – возразил он, отгадав по ее жесту, что она хочет отказаться. – Я не предлагаю вам никакой помощи, хотя вы знаете, я всегда к вашим услугам, как бы мог сделать это старший брат… Мадам Рувр намеревается провести месяц в Шамбле с Мод и Жакелин…

– Да, – прервала Мод, – ты, вероятно, догадываешься, что другого средства нет успокоить ревность знаешь кого. Да притом я ненавижу Париж… Хочешь ехать с нами? Приглашают тебя мама и я, значит, нет причин отказываться.

Этьеннет не тотчас отвечала. По логике, свойственной рассудительной и опытной девушке, она думала: «Конечно, Поль хочет жениться на мне… А Мод боится из-за Сюберсо оставаться в Париже. Эта комбинация устраивает всех. Пусть так; хорошо, что мне пришлось участвовать в их проектах». Она поцеловала Мод.

– Я согласна, дорогая моя, и благодарю тебя. А так как и Поль поцеловал ее, то она сразу почувствовала себя такой сильной, что подумала уже с большей против обыкновенного нежностью: «Он очень любит меня… Как все же хорошо быть любимой! Дорогой мой друг!»

Жюльен Сюберсо уехал с бала в то время, когда по окончании котильона приготовлялись к ужину. Так желала Мод; она шепнула ему: «Уезжайте как можно раньше. Я приеду непременно…» Она знала хорошо, что, заручившись таким обещанием, он послушается.

Он дошел до своей квартиры пешком по бесконечным и пустынным в этот ранний утренний час улицам, походившим на аллеи парка. В его душе царило мрачное воспоминание об этой ночи, проведенной так близко и вместе с тем так далеко от Мод. И, несмотря на это, веселая предрассветная заря наполняла его сердце какой-то радостью победителя. Есть ли на свете такой любящий молодой человек, который сознавал бы, что любим молодой женщиной и мог бы в это время чувствовать грусть пред лицом весеннего утра? Он думал: «Она придет…» и эти два слова волновали его душу, все его существо, чтоб он мог помышлять о чем-нибудь другом, кроме как об этом скором свидании.

Он дошел до своей квартиры на улице Бом. Это был маленький уединенный домик с закрытыми ставнями, с опущенными шторами, с безмолвной лестницей, освященной лампами с приспущенным огнем. Здесь царила ночь; все в доме спали крепким утренним сном беззаботных людей. В его квартире тоже царила ночь; он разбудил спавшего в прихожей слугу и приказал ему:

– Зажгите свет в уборной, Констан; приготовьте горячей воды и душ.

– Вы ляжете?

– Нет… Не знаю… Делайте то, что вам приказывают.

Констан, сняв со своего господина шубу и взяв шляпу и палку, слуга собрался раскрыть окна.

– Что вы делаете?

– Отворяю окна…

– Не надо, не открывайте нигде… И зажгите здесь лампы.

Приятная и мягкая темнота, в которую был погружен его дом, благотворно подействовала на его нервы. Он хотел остаться до прихода возлюбленной в этой темноте.

Оставшись через несколько минут один в своей уборной, Жюльен занялся туалетом. Он никогда не позволял Констану помогать ему: он чувствовал какое-то инстинктивное отвращение при прикосновении лакея к его обнаженному телу – вроде какого-то странного целомудрия, смущения показываться нагим мужчине – которое является характерной чертой для тех мужчин, для которых культ женщины составляет все в жизни. Он мог любоваться линиями единственного мужского тела – своего собственного; а теперь бледно-желтый очерк этого тела со всеми ленивыми движениями под теплым душем отражался в большом зеркале, которое занимало всю стену его уборной. Он до мелочей заботился о своем теле. Это был в своем роде утонченный культ физического эгоизма, рассказы о котором вызывают раздражение у других мужчин, считающих такую заботу о теле за признак мужского бессилия, что в действительности неправда: вкус к внешней красоте и заботы о физической силе большей частью идут рядом. Таков был Жюльен. В его уборной было бесчисленное множество всякого сорта пилочек, ножичков, щипцов, пинцетов, точно хирургический набор; масса различных щеточек из волоса, кожи, бархата; гребни из черепахи с золотыми монограммами; – все это было разложено на двух столах. Здесь же стоял элегантный и очень сложный гидротерапевтический аппарат, никелевые и медные части которого блестели при свете лампы; было много изящно вышитого цветного белья – пудромантелей, полотенец, салфеточек для полировки ногтей; большое количество граненых хрустальных флаконов с серебряными пробками старинной работы. И весь этот арсенал, целью которого была забота о мужском теле, мог бы дать повод ко всякого рода злословиям и, понятно, вызвал бы у многих мужчин презрительное восклицание: «какой же он женоподобный»! А на самом деле трудно было бы найти более храброго и смелого человека, чем этот «женоподобный» мужчина; пистолет и шпага были игрушкой для него. Задорный и надменный с мужчинами, он был весь во власти женщин; они вертели им, как хотели.