Марк Твен - Похождения Гекльберри Финна (пер.Ранцов)

— Еще бы ему не помогали, братец Марплс! Побыли бы вы здесь в доме за последнее время, так и увидали бы! Представьте, воровали они все, что только попадалось им под руку, а мы-то все следили, заметьте! Вот эту самую сорочку стащили прямо с веревки! А уж что касается простыни, из которой сделана лестница, так я и сказать не могу, сколько раз они ее таскали. А мука-то и свечи, а подсвечники, а ложки, а старая сковорода, а еще пропасть вещей, которых теперь и не припомню; а мое новое ситцевое платье! И притом же я и Сайлас и мои мальчики, Сид с Томом, все время сторожили, денно и нощно, доложу вам, и никто из нас не мог уловить ни тени их, ни звука. И вдруг, в последнюю минуту — обратите внимание — они ускользают у нас под носом, дурачат нас, да и не нас одних, а дурачат самих разбойников с Индейской территории и благополучно удирают, захватив с собой того негра, а между тем за ними по пятам гналось шестнадцать человек и двадцать две собаки! Нет, уверяю вас, это просто невероятно! Духи бесплотные и те не могли бы все это проделать так хитро! Право, я думаю, что это были духи, — вы наших собак знаете, лучше их нет ни у кого здесь, — ну, представьте себе, они не могли напасть на их след! Объясните-ка мне эту странность!

— В самом деле, неслыханно!

— Оказия, да и только!..

— Домашние воры и вместе с тем…

— Помилуй бог, да я бы побоялся жить в таком доме…

— А нам-то каково было! Представьте, сестрица Риджвей, я чуть не померла со страху: и спать ложиться боюсь, и вставать боюсь, и сидеть боюсь — просто наказанье! А уж прошлую ночь, вы и вообразить себе не можете, в какой я была тревоге! Боялась, чтобы они, чего доброго, не украли кого-нибудь из домашних! До того я дошла, что уж почти рассудок потеряла… Теперь-то, днем, это может показаться глупо, но, представьте себе, я думаю: там, наверху, спят мои бедные мальчики одни, в отдаленной комнате, и такой меня страх разобрал, что я пошла да и заперла их на ключ, ей-богу! И всякий бы это сделал на моем месте. Знаете, когда человек напуган, то чем дальше, тем хуже, в голове у вас все перепутается, и вы начнете говорить разные несообразности… Бедные мальчики, подумалось мне, наверху одни, дверь не заперта и…

В эту минуту глаза тети Салли встретились с моими, — я вскочил и пошел прогуляться. Во время прогулки мне пришло в голову, что можно будет придумать очень ловкое объяснение, почему нас не оказалось утром в нашей комнате. Так я и сделал. Но далеко уходить я не посмел, а то тетя послала бы меня разыскивать.

К вечеру, когда все гости разошлись, я пришел к ней и рассказал, что шум и выстрелы разбудили меня и Сида, но дверь оказалась запертой, а нам захотелось посмотреть на всю эту суету: вот мы и спустились по громоотводу, оба ушиблись маленько и теперь уж никогда не станем больше пробовать лазить из окна. Затем я передал ей все, что раньше говорил дяде Сайласу.

Она отвечала, что готова простить нас; что теперь все слава богу; а от мальчишек ничего путного нельзя ожидать: все они такие шалуны и проказники! И то еще хорошо, что мы живы и здоровы, и за это она должна благодарить Бога!.. Она поцеловала меня, погладила по голове и впала в унылую задумчивость. Вдруг она вскочила, восклицая:

— Господи, уже почти ночь, а Сид еще не вернулся! Не случилось ли чего недоброго с мальчиком?

Я ухватился за удобный случай, чтобы удрать.

— Позвольте, тетя, я сбегаю за ним в город…

— Нет, не надо, — остановила она меня, — Сиди дома: довольно и одному пропадать. Если его здесь не будет к ужину, дядя сам пойдет его отыскивать.

Конечно, он не пришел; и вот тотчас же после ужина дядя отправился на розыски.

Вернулся он часам к десяти, в легком беспокойстве — не смог найти следов Тома. Тетя Салли всполошилась не на шутку, но дядя уверял, что это пустяки — мальчишки всегда таковы, и мы увидим шалуна завтра же утром здоровым и невредимым. Она и успокоилась. Но все-таки объявила нам, что посидит еще немного, поджидая беглеца, и не будет тушить огня.

А когда я пошел наверх ложиться спать, она проводила меня со свечой, закутала одеялом и осыпала материнскими ласками, так что я почувствовал себя ужасным подлецом и не решался даже смотреть ей в глаза. Потом она присела на краю постели и долго разговаривала со мной о том, какой чудесный мальчик Сид! Время от времени она спрашивала меня: как я думаю, не заблудился ли он, не ушибся ли, не утонул ли? А может быть, в эту самую минуту он лежит где-нибудь больной или мертвый, а ее нет при нем, чтобы помочь ему! И слезы градом катились по ее щекам. Но я убеждал ее, что Сид жив и здоров, завтра же утром наверное будет дома; при этом она крепко сжимала мне руку, целовала меня и просила повторить это еще и еще раз — так отрадно ей слышать слова утешения. Уходя, она заглянула мне в глаза кротко и пристально и проговорила: