Симадзаки Тосон - Нарушенный завет

Перед тем, как идти в школу, Усимацу ранним утром зашёл в Рэнгэдзи. Там все, начиная с Сё-дурака и кончая служанкой, только и говорили о смерти Рэнтаро и аресте Такаянаги. Когда же стало известно, что человек, вчера Утром приходивший к Усимацу, и был тот самый Рэнтаро, все были просто потрясены. Окусама сообщила Усимацу, что её сестра уехала домой в Нагано, настоятель сам попросил у неё прощения, и поэтому развод… ну, как бы на время отложен.

— Наму амида Буцу, — твердила окусама, перебирая чётки.

Было первое декабря.

В Рэнгэдзи обычно завтракали рано, и Кэсадзи принесла завтрак в комнату Усимацу. Завтракать так же рано, как это делали другие обитатели храма, ему в последнее время не приходилось; поэтому по утрам ему обычно подавали уже остывший рис и перестоявшийся суп; на этот раз от риса шёл пар, суп издавал аппетитный запах свежесваренного мисо. В отдельной посуде были поданы квашеные бобы. Усимацу ел, а мысль о том, что он готов предстать пред всеми презренным «этa», не оставляла его, и слёзы — неприметно для него самого — капали из его глаз.

Позавтракав, Усимацу сел за стол и написал заявление об уходе. Он вспомнил завет отца. Вспомнил, как наставлял его отец: «Что бы тебе ни пришлось пережить, с какими бы людьми ни случилось иметь дело, ни в коем случае не открывай, кто ты. Помни, если ты в гневе или отчаянии забудешь моё предостережение, — ты тотчас же будешь выброшен из общества». Так говорил отец. «Храни тайну!» — Сколько мук он снёс, выполняя этот завет. «Храни тайну!» — Сколько сомнений и страха испытывал он каждый раз, когда напоминал себе об этом. Усимацу представил себе, как рассердился бы и огорчился отец, окажись он жив. Он, наверное, решил бы, что Усимацу сошёл с ума. И, несмотря на всё это, теперь он нарушит этот завет.

— Отец, не осуждай меня! — шептал он, точно прося прощения.

Сверкнули лучи зимнего утреннего солнца. Усимацу встал и подошёл к окну. Из раздвинутых сёдзи сквозь обнажённые ветви гинкго виднелись покрытые снежной пеленой улицы. Дощатые крыши, навесы — всё, что попадало в поле зрения, было белым-бело, а над домами вился голубой дым, — всюду готовили утреннюю еду. Когда лучи солнца залили здание школы, с которой Усимацу предстояло расстаться, у него сжалось сердце; вдыхая прохладный, чистый утренний воздух, он задумчиво смотрел на эту картину, как вдруг ему вспомнилась «Исповедь» Рэнтаро, и он с новой силой ощутил слова, которыми она начиналась. «Я — «этa», — повторил он несколько раз, стоя у окна, словно признавался в этом всему городу.

— Я — «этa»!

Повторив эти слова ещё раз после некоторой паузы, Усимацу стал собираться в школу.

Нарушить завет… какое это мучительное и в то же время смелое решение! С такой мыслью Усимацу вышел за ворота Рэнгэдзи. На первом же перекрёстке он встретил нескольких мужчин в сопровождении полицейского. Они шли со связанными руками, бледные, понурые, стыдясь людских взглядов. Один из них, в чёрном хаори с гербами и белых таби, особенно старался скрыть своё лицо. По элегантному костюму в нём сразу же можно было узнать Такаянаги Тосисабуро. Его спутники, судя по подозрительному виду, были нанятые им громилы. Кое-кто из них иногда останавливался и оглядывался назад, словно прощаясь с прошлой жизнью, и каждый раз полицейский их одёргивал.

— А, забрали-таки их! — сказал какой-то прохожий, остановившийся рядом с Усимацу посмотреть на арестантов.

— И поделом! — заметил другой.

Вскоре Такаянаги и его спутники повернули за угол и исчезли за снежным валом.

Учащиеся спешили в школу. У детей из пригорода головы были укутаны куском фланели либо шалью; они, перекликаясь между собой, бежали по снегу. Городские дети шли чинными стайками. При мысли, что сегодня он идёт вот так вместе с беззаботными учениками по привычной дороге в последний раз, всё, что попадалось Усимацу на глаза, вызывало в душе у него горестно-нежные чувства. Даже болтовня девочек, обычно так надоедавшая ему, в это утро была ему мила. И при виде их выцветших коричневых хакама у него тоскливо сжималось сердце.

На школьной спортивной площадке снегу навалило с гору. Спортивные снаряды, турник — всё оказалось погребённым под снегом; поэтому ученики проводили перемены только в здании школы. И в вестибюле, и в коридорах, и в большом гимнастическом зале звучали весёлые детские голоса. Усимацу в последний раз наблюдал за учениками до начала уроков. Когда он прохаживался взад и вперёд по коридору, со всех сторон только и слышалось: «Сэгава-сэнсэй!», «Сэгава-сэнсэй!» Ученики обступили его, и это было ему приятно. Они прыгали, скакали, шумели, и, когда он думал, что видит это в последний раз, их возня особенно трогала его. Две учительницы, стоявшие в коридоре, посматривая на него, переглядывались между собой и хихикали, но Усимацу не обращал на них внимания. В это утро и Сэнта, ученик третьего класса, пришёл рано и грустно стоял в углу гимнастического зала. Он с завистью смотрел на других учеников, с ним по-прежнему никто не играл.