Лоренс Стерн - Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

Не хочу думать, что красота этой женщины (хотя, по-моему, она была прелестнейшей гризеткой, которую я когда-либо видел) повлияла на впечатление, оставленное во мне ее любезностью; помню только, что, говоря, как много я ей обязан, я смотрел ей слишком прямо в глаза — и что я поблагодарил ее столько же раз, сколько раз она повторила свои указания.

Не отошел я и десяти шагов от лавки, как обнаружил, что забыл до последнего слова все сказанное ею, — вот почему, оглянувшись и увидя, что она все еще стоит на пороге, как бы желая убедиться, правильной ли дорогой я пошел, — я вернулся к ней, чтобы спросить, надо ли мне повернуть сперва направо или сперва налево — так как я совершенно забыл. — Возможно ли! — сказала она, смеясь. — Очень даже возможно, отвечал я, — когда мужчина больше думает о женщине, чем о ее добром совете.

Так как это была сущая правда — то она приняла ее, как принимает должное каждая женщина, с легким реверансом.

— Attendez! [55]— сказала она, положив руку мне на плечо, чтобы удержать меня, а в это время подозвала мальчика из задней комнаты и велела ему приготовить сверток перчаток. — Я как раз собираюсь, — сказала она, — послать его с пакетом в тот квартал; и если вы будете так любезны зайти, все мигом будет готово, и он проводит вас до места. — Я вошел с ней в лавку и взял оставленный ею на стуле рукавчик, как бы с намерением освободить место и сесть; когда же она опустилась на свою низенькую скамейку, я немедленно занял место рядом с ней.

— Через минуту он будет готов, мосье, — сказала она. — Как бы мне хотелось, — отвечал я, — сказать вам в эту минуту что-нибудь очень приятное за все ваши милые услуги. Случайную услугу способен оказать каждый, но когда одна услуга следует за другой, это уже свидетельствует о теплоте сердца; и бесспорно, — добавил я, — если кровь, вытекающая из сердца, та же самая, что достигает конечностей (тут я коснулся ее запястья), то я уверен, что у вас лучший пульс, какой когда-либо бывал у женщины. — Пощупайте, — сказала она, протягивая руку. Я отложил шляпу и взял ее одной рукой за пальцы, а два пальца другой руки положил ей на артерию —

— Вот славно было бы, дорогой Евгений, если бы ты прошел мимо и увидел, как я, разнежившись, сижу в черном кафтане и считаю один за другим удары пульса с таким благоговейным вниманием, точно подстерегаю критический отлив или прилив ее лихорадки! — Как бы ты посмеялся и поиронизировал над моей новой профессией! — А тебе было бы над чем посмеяться и над чем поиронизировать. — Поверь, дорогой Евгений, — сказал бы я тебе, — "на свете есть занятия похуже, чем щупать пульс у женщины ". — Но пульс гризетки! — ответил бы ты, — да еще в открытой лавке! Ах, Йорик —

— Тем лучше! Ведь если мои намерения открыты, Евгений, мне все равно, хотя бы целый мир смотрел, как я это делаю.

Я насчитал двадцать ударов и уже близился к сороковому, как неожиданно вошедший из задней комнаты муж немного сбил меня со счета. — Ничего, это только ее муж, сказала она, — так что я начал новый десяток. — Мосье так добр, сказала она мужу, когда тот проходил мимо нас, — что взял на себя труд послушать мой пульс. — Муж снял шляпу и, поклонившись мне, сказал, что я делаю ему слишком много чести, — сказав это, он надел шляпу и вышел.

Праведный боже, — сказал я себе, когда он вышел, — и может же такой человек быть мужем такой женщины!

Пусть не посетуют на меня немногие, которым понятны причины моего восклицания, если я объясню его тем, кому они непонятны.

В Лондоне жена лавочника кажется плотью от плоти и костью от кости своего мужа; в отношении различных природных способностей, как душевных, так и телесных, преимущество принадлежит иногда мужу, иногда жене, но в общем они бывают ровней и соответствуют друг другу в той степени, в какой это нужно для мужа и жены.

В Париже, напротив, едва ли найдется два разряда более различных существ: ведь, поскольку законодательная и исполнительная власть в лавке зиждется не на муже, он редко там показывается — где-нибудь в темной и унылой задней комнате сидит он, ни с кем не знаясь, в ночном колпаке с кисточкой, такой же неотесанный сын Природы, каким Природа произвела его.

Так как гений народа, у которого только монархия основана на салическом законе, предоставил эту отрасль, наряду с разными другими, в полновластное распоряжение женщин, — то в непрерывном торге с покупателями всех званий и положений с утра до ночи они, подобно грубым камушкам, долго перетряхиваемым в мешке, стирают в дружеских препирательствах все свои шероховатости и острые углы и не только становятся круглыми и гладкими, но иные из них приобретают еще и блеск, как бриллианты, — между тем как мосье le Mari [56]немногим лучше булыжника, на который вы ступаете —