Петру Думитриу - Буревестник

В зале судебных заседаний были грязные стены и низкий потолок, посреди которого висела керосиновая лампа с фаянсовым, разрисованным цветами и засиженным мухами резервуаром. На стене, за креслами судей, красовались такие же, как в корчме у Евтея Данилова, портреты короля со всеми знаками отличия и королевы в жемчужной диадеме и жемчужном ожерелье. На столе перед судьями стоял выкрашенный в черную краску деревянный крест. С одной стороны сидели присяжные, с другой Адам Жора с назначенным от суда никчемным защитником. Дело разбиралось после обеда — в часы, которые были мукой для председателя, страдавшего желудком. Он сидел скорчившись, желтый, хмурый, положив локти на стол, и мучился от боли, мешавшей ему сосредоточиться.

Но, чтобы никто этого не заметил, он то и дело обрывал подсудимого, свидетелей, защитника. В зале царила удручающая тишина. Он был переполнен — много народу приехало из Даниловки — и потому воздух был до крайности спертый.

Когда очередь дошла до жены Трофима, которая была свидетельницей, она разразилась проклятиями по адресу Адама. Следующая свидетельница — вдова Филофтея Романова, сыновья которой были ровесники Адаму, — посмотрела на него и заплакала. Ей стало жалко исхудавшего пария, жалко его загубленной молодости. Ее материнское сердце не выдержало. Она показала, что ничего не знает, и, вспомнив о своих собственных детях, заревела так громко, что ее пришлось вывести. Присяжные заседатели были тронуты, решив, что она плачет при виде человека, который убил ее мужа. Они угрожающе посмотрели на подсудимого.

Младший брат Филофтея, широкоплечий, курносый взъерошенный малый, вышел вперед, крепко сжал в кулаке крест и заговорил смело и решительно:

— Господин председатель, я… я…

— Кто ты такой? — спросил председатель. — Что тебе надо?

— Я — Емельян Романов, брат Филофтея Романова. Господин судья, я…

— Будешь говорить, когда тебя спросят, — оборвал его председатель. — Ты гражданский истец?

— Ничего я этого не знаю, — грубо, почти дерзко ответил парень. — Знать не знаю! А Адама Жору ни в чем винить не могу. Он тут ни при чем. Я сам рыбак и в этом понимаю: он не виновен. Быть того не может, чтобы он брата убил!

— Молчать! — огрызнулся председатель. — Молчать! Ты не свидетель!

— Как не свидетель! Я перед всем селом свидетель! — злобно и вызывающе крикнул рыбак. — Перед кем хотите свидетель! Этот человек моего брата утопить не мог. Бабы с ума сошли и меня сбили. Только неправда это! Засудите — грех на душу возьмете, — вам же хуже будет!

— Молчать, нахал! Выведите его!

Жандармы принялись выталкивать Емельяна.

Он повернулся, сопротивляясь, лицом к залу и громко крикнул:

— Прости меня, Адам! Прости меня! Что я могу поделать! Всех нас прости!

Адам посмотрел на него своими широко открытыми, ввалившимися глазами и ничего не сказал. Потом окинул ищущим взглядом весь переполненный зал, заглянув в глаза каждому. Он искал Ульяну, но ее не было.

Его приговорили к каторжным работам.

Прошли годы. Адама начали забывать. Фельдфебель, начальник даниловского жандармского поста, был, какой и ожидал, повышен в чине и переведен куда-то в город. Евтей Данилов продолжал успешно торговать рыбой. В 1944 году у него уже было пятьдесят голов скота, несколько рыбачьих лодок, лабаз и две корчмы — всех питейных заведений в Даниловке было шесть.

На следующую весну после того, как судили Адама, Прикоп поссорился с отцом. Начиная с той самой ночи, когда они до рассвета проговорили под виноградной лозой, он стал менее послушным, менее почтительным сыном: огрызался, не слушался отцовских приказаний, а в разговоре был насмешлив, холоден и дерзок. Ссора вышла из-за пустяка. Старик ударил его по лицу, чуть не сбил с ног. Прикоп бросился на него с кулаками, но Симион оттолкнул брата. Прикоп уложил свои вещи в сундучок и, никому не сказав, ушел из дому. Позднее Евтей обнаружил пропажу золотых монет из ларца, в котором он, про черный день, держал кое-какие вещицы. Остальное золото — его было немало — было у него зарыто в земле. С тех пор никто больше не видел Прикопа. Слышно было, что он нанялся матросом на турецкое судно и уплыл, а куда — неизвестно.

Ульяна, после того как взяли Адама, тяжело заболела и встала лишь после суда. У нее был брюшной тиф. От болезни она подурнела, потеряла много волос, похудела и пожелтела. Все время теперь она проводила дома и ни к кому, кроме матери Адама, не ходила.