Петру Думитриу - Буревестник

Адам остолбенел от удивления. Лицо его стало даже не бледным, а болезненно-сизым.

— Нет… — пробормотал он.

— Слышали? — нервно заговорил фельдфебель, снимая карабин с плеча. — Один из рыбаков начал первый — это он сам говорит. Видите, как он побледнел? Запомните для рапорта.

— Ты арестован, — продолжал он, обращаясь к Адаму. — Двинешься — застрелю.

И снова жандармам:

— Примкнуть штыки, чего стоите? Примкнуть штыки! Марш!

Адама, который был на голову выше жандармов, повели между двумя штыками по сельской улице. За ним шла мать и голосила, как по покойнику.

Люди останавливались и, догнав фельдфебеля, спрашивали, за что взяли парня. Фельдфебель, красный, потный, боясь с пьяных глаз сморозить что-нибудь совсем неподходящее, только рявкал во все стороны.

Дойдя до поста, он запер арестованного в каморке с решеткой в окне и толстым ставнем, на котором висел замок. Старуха, устав голосить, присела у канавы с краю шоссе и горько плакала, закрыв глаза и прижав сморщенное лицо к стволу старой шелковицы. Дочка Ерофея, Ульяна, пришла поздно вечером и постучала в ставень, но жандармы пригрозили ей штыком и прогнали обеих женщин.

Адам, между тем, сидел на глиняном полу спиной к стене, со связанными руками, совершенно уничтоженный взведенным на него обвинением, нелепость которого приводила его в ужас. Кому могла прийти в голову этакая бессмыслица? Кто, знавший божьего человека Филофтея и незлобивого простака Трофима, мог этому поверить? Даже сам начальник поста прекрасно знал их всех! Может, он, Адам, сходит с ума, бредит, видит все это во сне? Решив все же, что начальство в конце концов разберется и отпустит его, он немного успокоился и стал, как всегда, засыпая, думать об Ульяне и вспоминать все их встречи.

В два часа ночи жандарм разбудил его ударом сапога в бок; другой принес стул и лампу. На стул уселся фельдфебель, лампу поставили на подоконник и жандармы принялись бить Адама, требуя от него полного и чистосердечного признания в содеянном преступлении — убийстве рыбаков Филофтея Романова и Трофима Попова.

— Зачем мне их было убивать, — вопил арестованный, обезумев от боли и возмущения. — Филофтей был мне заместо родного отца.

Адаму не поверили. Его били кулаками, ногами, пряжкой от пояса, палкой. Наконец он смолк. От него ничего не добились, кроме стонов, которые вырывались, когда удар оказывался уже слишком болезненным.

Весь тот вечер, пока в небе зажигались звезды и догорала заря, даниловские жители собирались кучками у заборов и обсуждали арест Адама Жоры. Большинство не верило обвинению. Сыновья Филофтея были сверстниками и друзьями Адама. Они поспорили из-за него и чуть не подрались. Один божился, что своими руками убьет Адама в отместку за отца: другой говорил, что дело это темное и что у них там вышло — неизвестно; младший брат утонувшего, Емельян, орал, что их попутал нечистый и отнял у них разум: как можно заподозрить Адама в этаком злодействе? На том и разошлись. Вдова Трофима, которая была подругой дочерей Евтея Данилова, пришла к ним за советом: как ей быть и что думать про всю эту историю. Ей объяснили, что нужно было думать и она пошла по соседям, жалуясь каждому, что Адам Жора убил ее мужа.

На второй, на третий день после ареста и потом всю неделю в Даниловке только и разговоров было, что про Адама. Одни ругали жандармского фельдфебеля; другие напились из сочувствия к арестованному; третьи избили своих жен, досадуя на свои собственные сомнения; парни — сверстники Адама — избили друзей Симиона и Прикопа Даниловых за то, что они распространяли слух о виновности Адама.

Через несколько дней арестованного посадили в телегу и отвезли в город, в тюрьму. Выехали рано утром, чтобы никто его не видел.

Судили Адама в начале зимы в одном из городков северной Добруджи. По еще не замерзшему Дунаю шел лед, вода в нем была мутно-желтая с серыми отблесками, в ней отражалось холодное пасмурное небо. Городок раскинулся на высоком глинистом берегу. Снега почти не было. Ледяной ветер сдувал сухую глину с берега и целые облака желтой пыли носились над оголенной степью с мертвыми, высохшими травами. Камышовые шалаши пастухов тряслись от его порывов; в городе редкие прохожие бежали, согнувшись, засунув руки в карманы и подняв воротники, по вымощенным речным булыжником пустынным улицам среди низеньких, одноэтажных домиков под покосившимися черепичными крышами. Городишко был небогатый, унылый, с небогатыми, унылыми обывателями.