Анри Шарьер - Ва-банк

Некоторые из гостей сняли рубашки и через некоторое время стали жаловаться на москитов. Жожо попросил меня зажечь несколько пучков влажной травы, чтобы выкурить их.

— Кто выбрасывает? — спросил рослый парень. Загорелая кожа его отливала медью, у него была густая черная кудрявая голова и небрежно наколотый цветок на правой руке.

— Да ты, если хочешь, — ответил Жожо.

Из-под кавалерийского ремня эта горилла извлекла здоровую пачку денег, перехваченную эластичным бинтом.

— Сколько ставишь, Чино? — спросил кто-то.

— Пятьсот болос (так сокращенно называли боливары).

— О'кей, пятьсот.

Игра началась. Выпала восьмерка. Жожо попытался выбросить восемь.

— Ставлю на тысячу болос, что ты не сможешь выбросить восемь дублем четверок, — произнес другой игрок.

— Принято, — ответил Жожо.

Чино удалось набрать восемь очков пятеркой и тройкой. Жожо проиграл. В течение пяти часов игра шла без возгласов и споров. Эти парни были необычными игроками. В тот вечер Жожо проиграл семь тысяч болос, а тот малый, которому везло, выиграл больше десяти тысяч.

В полночь решили игру остановить, но все сошлись на том, чтобы поиграть еще час. В час ночи Жожо объявил, что делает бросок.

— Я ходил первым, — заявил Чино, беря кости, — я и закончу игру. Ставлю весь свой выигрыш — девять тысяч боливаров.

Перед ним лежала груда банкнот и алмазов. Он поставил на банк все и выбросил семерку.

В первый раз при таком диком везении среди присутствующих прокатился ропот, все привстали.

— Давайте немного вздремнем.

— Ну, видел? — спросил меня Жожо, когда мы остались одни.

— Да, я обратил внимание, что рожи у них те еще. У всех оружие. Некоторые даже сидели при мачете — таких острых, что одним ударом снесут голову.

— Ты ведь и раньше видел таких…

— Верно, на островах, но, скажу тебе, никогда еще не ощущал опасность так близко, как сегодня.

— Привыкнешь. Завтра начнешь играть, и мы выиграем. Считай, дело в шляпе. Как, по-твоему, к кому надо присмотреться получше?

— К бразильцам.

— Правильно!

Мы закрыли дверь на три огромные задвижки и рухнули в свои гамаки. Я сразу уснул, еще до того, как Жожо успел захрапеть.

На следующий день солнце палило так, будто собиралось нас поджарить — ни облачка, ни намека на малейший ветерок. Я раздумывал об этой удивительной деревне. Все здесь были гостеприимны и доброжелательны. Лица у людей внушали опасение, но манера говорить, на каком бы языке они ни изъяснялись, была такая, что теплые отношения складывались сразу. Я снова нашел огромного рыжего корсиканца — Мигеля. Он говорил на беглом «венесуэльском», то и дело вставляя английские и португальские словечки: они словно спускались в его речь на парашютиках. И только когда он изъяснялся по-французски, надо сказать, с трудом, был слышен его корсиканский акцент. Мы пили кофе, который процедила для нас молодая смуглая девушка. Он спросил меня:

— Откуда ты, братец?

— После вчерашнего я не могу тебе врать. Я из заключения. А ты?

Он выпрямился и стал еще выше ростом, на лице появилось выражение благородства.

— Я тоже сбежал, но не из Гвианы. Я уехал с Корсики до того, как они смогли меня арестовать. Я благородный бандит.

Меня поразило его лицо, светившееся гордостью от сознания того, что он честный человек. Он продолжал:

— Корсика — истинный рай, единственная страна, где люди ради чести отдадут жизнь. Не веришь?

Не вдаваясь в подробности, я рассказал ему свою историю и заявил, что собираюсь вернуться в Париж разобраться с обидчиками.

— Ты прав. Но месть — то самое блюдо, которое ешь холодным. Будь осторожен. Получится плохо, если они схватят тебя раньше, чем ты удовлетворишь чувство мести. Ты со старым Жожо?

— Да.

— Он честный человек. Некоторые говорят, что он слишком ловок в игре в кости, но я не верю. Ты давно его знаешь?

— Да нет, но это ничего не значит.

— Знаешь, Папи, чем больше играешь, тем больше узнаешь людей, это естественно, но есть обстоятельства, которые заставляют меня опасаться за тебя.

— Что такое?

— Дважды или трижды его партнеров убивали. Поэтому, повторяю, будь осторожнее. Когда почувствуешь опасность, приходи сюда. Мне можно доверять.

— Спасибо, Мигель.

Да уж, любопытная деревенька, уникальное сборище людей, затерянных в сельве, живущих дикой жизнью посреди тропического бурелома. У каждого своя жизнь. Иногда хижины состояли только из навеса, сделанного из пальмовых ветвей или кусков рифленого железа. Бог знает, как их туда занесло. Стены — из полосок картона или обломков досок, а иногда даже из тряпок. Никаких кроватей — только гамаки. Они ели, спали, умывались и занимались любовью практически на улице. И все же никто никогда не стал бы подглядывать сквозь хлипкие стенки, стремясь увидеть то, что происходит внутри. Здесь уважали частную жизнь друг друга. Если хотелось пойти повидать кого-то, человек подходил к хижине не менее чем на два метра и предупреждал на манер колокольчика: «Есть кто-нибудь дома?» Если хозяин вас не звал, вы говорили: «Я — друг», и он появлялся на пороге и вежливо отвечал: «Входите, чувствуйте себя как дома».