Константин Симонов - Последнее лето

— И ты тоже.

Хотя Синцов по старым школьным воспоминаниям недолюбливал Надю, но какое это имело теперь значение?

— Мне Таня рассказывала, как они с твоей Надей виделись, тогда, в сорок третьем, в Москве, у нее на квартире. Она ей понравилась тогда.

— Эх, Ваня, Ваня! — вдруг сказал Артемьев и с силой хрустнул пальцами.

— Плохо жить на войне, когда у тебя тыл ненадежный. Только тебе, как брату. И никому дальше.

— Кому дальше?

— Даже Татьяне…

— И этого предупреждения тоже не требуется!

— Когда она со мной, — сказал Артемьев, — знаю, лучше меня для нее нет и никого другого не надо. А когда не со мной, не знаю. И знать не хочу. А иногда, наоборот, хочу! Несколько раз писала мне, требовала, чтобы я ее как жену взял сюда, на фронт, машинисткой, кем смогу! Зачем ей это, если я ей не нужен? Что ей, в Москве плохо? Здесь будет лучше? А с другой стороны, думаю: почему она от меня этого требует? Сама себя, что ли, боится: одной там быть? А что я могу сделать, когда знаю: если будет рядом, воевать не смогу.

Они оба уже встали, оставалось проститься.

— Выйду, провожу тебя. — Артемьев, сдернув с гвоздя, накинул плащ-палатку и, словно сам себе удивляясь, повел под ней широкими плечами.

— Знобит что-то к вечеру. Первый раз в этом году искупался утром в речке, возможно, простыл. Погоди, звонят!

Артемьев вернулся от дверей к столу и, перед тем как взять трубку, недовольно посмотрел на часы — для звонков было поздновато, если чего-нибудь не случилось…

Однако из разговора по телефону Синцов сразу же понял, что ничего не случилось.

— Пока здесь. Задержал немного у себя, чтоб поделился наблюдениями. Ясно, ясно! — несколько раз повторил Артемьев. — Есть! Понятно! Сей же час отправлю его, раз так!

Но, положив трубку, сказал Синцову совершенно обратное:

— Раз так, задержу тебя еще на пять минут. Присядь! — И, скинув с плеч плащ-палатку, положив ее рядом с собою на лавку, усмехнулся недоумению Синцова. — Перевозчиков звонил.

— Это я понял, — сказал Синцов.

— Узнавал, выехал ли ты. А узнавал потому, что ему самому член Военного совета звонил. Оказывается, тебя в Москву проектируют послать с каким-то поручением, а перед тем, утром, в семь ровно, приказано явиться к члену Военного совета. За такое известие с тебя причитается.

Синцов пожал плечами. На его памяти офицеры оперативного отдела два иди три раза ездили, минуя штаб фронта, прямо в Москву с разными поручениями. Но почему теперь в Москву посылают именно его, не приходило в голову. Да и тревожные мысли о Тане мешали радоваться поездке.

— Могли бы найти кого-нибудь другого, кто спит и видит.

— Вот так у нас всегда и выходит, — усмехнулся Артемьев. — Тех, кто, как я, спит и видит, не посылают. — Он потянул к себе блокнот. — Посиди, я записку Надежде напишу. Отдашь ей в Москве из рук в руки и расскажешь, какой я тут без нее… Газеты посмотри. — Он пихнул Синцову по столу папку, в которую были заложены газеты. — В «Звездочке» статьи интересные — об истории русского офицерства. Я их вырезаю. Вчера четвертая была, ты, наверно, еще не видел.

Но Синцов не стал смотреть вырезанные Артемьевым статьи об истории русского офицерства. Сейчас ему было не до них. Он вдруг сообразил, что в Москве можно попробовать сделать то, чего не сделаешь отсюда, из действующей армии: можно сходить на Центральный телеграф и послать «молнию» с оплаченным ответом в Ташкент, Таниной матери. Узнать, почему больше нет писем. И что это был за штамп на первом письме: «Арысь»? Что она, не доехала, родила в Арыси? Или кому-то для скорости отдала там, в Ташкенте, письмо, чтобы опустил в Москве, а он не довез, бросил по дороге в этой Арыси?

Пять дней назад, вновь не получив письма с очередной полевой почтой, он выпросил машину и съездил во второй эшелон, в санотдел, поговорить с Зинаидой Сергеевной, врачихой, подругой Тани; втайне надеялся успокоить себя этим разговором с ней.

Но она, узнав, что Синцов так и не получил больше ни одного письма, стала ругать Таню:

— Упрямая, как козел! Я же ей говорила: с таким, как у нее, ранением уж кому-кому, а ей бы разрешили аборт! Даже тебе хотела сказать, чтобы ни за что не разрешал ей оставлять! Да побоялась, что съест меня потом, если узнает! И не доносила, и в Арыси, вполне возможно, с поезда сняли — все возможно! — говорила она, вовсе и не собираясь успокаивать Синцова, потому что сама любила Таню и в душе считала, что переживает за нее не меньше, чем Синцов.

Он уехал от нее не успокоенный, а, наоборот, еще больше встревоженный, только теперь поняв до конца, что Таня сама заранее, лучше всех других знала меру риска, на который шла.