Константин Симонов - Последнее лето

Синцов молча кивнул. И Завалишин понял его молчание. Именно их батальон тогда, на Курской дуге, под командой Ильина, зацепился и не ушел из-под танков, а потом, когда ночью отвели оттуда, от всего батальона осталось счетом девятнадцать человек. А после этого — еще почти год войны…

— Да, третий батальон, третий батальон, — задумчиво сказал Завалишин. — Тогда, на Курской дуге, я уже замполитом полка был, — добавил он, словно оправдываясь, что остался жив. Потом спросил: — Капитана Харченко видел?

Спросил о единственном человеке из их прежнего батальона, которого Синцов мог теперь там увидеть и действительно видел.

— Прошу прощения, что задержался, — прервав Завалишина, сказал вошедший Ильин. — Почему не за столом?

— Ждем ваших приказаний, — сказал Завалишин.

— Садитесь. — Ильин стянул покрывавшие стол газеты и сел первым.

На столе лежала фляга, стоял большой графин для воды с налитой в него темной жидкостью, четыре кружки, тарелка с горой нарезанного ломтями хлеба, тарелка с мятыми крупными солеными огурцами, две банки с американским колбасным фаршем и накрытый крышкой котелок.

Ильин, как только сел, сразу снял крышку о котелка и заглянул туда.

— Картошка еще горячая, в мундире. Разбирайте. Котлеты и чай принесут. Чугунова ждать не будем. — Ильин кивнул на четвертую кружку: — В батальоне задержался. Явится — догонит. Ну что ж, каждому по потребности.

Он взял графин с темной жидкостью и налил себе полную кружку.

— Что это у него? — спросил Синцов.

— А это он лично для себя гонит самогонку из сухого компота, — усмехнулся Завалишин. — С утра ест сухофрукты, а из фирменного графина на ночь глядя пьет юшку. А мы с тобой как, по-нормальному? — Он отвинтил крышку и держал наготове флягу.

— Давай по-нормальному, — сказал Синцов.

Завалишин разлил водку, и они чокнулись с Ильиным.

— За встречу, — сказал Ильин и одним духом выпил всю кружку компота.

— Позволь тебе представить, — выпив водки, сказал Завалишин и кивнул на Ильина, закусывавшего компот соленым огурцом. — Командир полка, подполковник Ильин Николай Петрович. Он же Коля. Не курит, не пьет и не выражается. Сразу после войны отправим на выставку.

— На какую выставку? — улыбаясь, спросил Синцов.

— Уж не знаю. Будет, наверное, какая-нибудь. А куда же девать такое чудо? Получит на ней первое место как образцовый командир полка, если к тому времени не станет командиром дивизии.

— Картофель бери, а то пока проговоришь, не останется. — Ильин пододвинул Завалишину котелок с картошкой.

Сам он, пока Завалишин шутил над ним, успел покончить с огурцом и, очистив и помакав в соль, съел три картошки.

— О том, что у меня ночуешь, а утром доставим к соседу, я уже позвонил. Комдива на месте нет, в корпусе, а начальник штаба дал «добро», — сказал Ильин, принимаясь чистить еще одну картошку.

— Вчера, когда я к работе приступал, комдива тоже не было, — вспомнил Синцов. — Один Туманян в штабе.

— Все учения и учения, — сказал Ильин. — То учения, то рекогносцировки. Что-то нашей дивизии долго гвардейской не дают. Может, после этой операции получим?

— После какой операции? — поддразнил его Синцов.

— А что, все лето тут стоять будем? Трепать языком не положено, но доходить своим умом не запрещается! Хотя бы до простых истин, что дважды два — четыре?

— Что дважды два — четыре, не запрещается.

— На позициях первого батальона, у дороги, в болоте три наших танка БТ-7 видел?

— Видел, — сказал Синцов.

— Так с сорок первого года и стоят, бедные, ничего внутри нет, одни пустые коробочки. А краска зеленая все же местами осталась — заметил? И еще один броневичок видел, на повороте? Почти каждый день их вижу, и такое зло за сорок первый год берет! Когда же мы за все, до конца, рассчитаемся? Если хочешь знать, я за тобой следил, когда в бывшем нашем батальоне были. На весь батальон одно знакомое лицо встретил, так?

— Так. Но после таких жестоких боев ничего другого и не ждал. Увидел Харченко — и на том спасибо.

— Говоришь, жестокие бои, — сказал Ильин. — А я этих слов не признаю. Какие такие «жестокие»? Бои бывают или удачные, или неудачные. Каждый бой для кого-то из двух неудачный. А жестокий бой — что это за слова? Кто с кем жестоко поступил? Мы с ними или они с нами? Если мы их больше положили, — значит, для них этот бой жестокий, а если они нас, — значит, для нас. Я на всякий бои так смотрю: больше дела — меньше крови. Исходя из этого, и командую. И еще одно желательно: солдатскую жизнь поближе на своей шкуре познать. Это наилучшее понятие дает, что можно и чего нельзя на войне. То, что ты жестокими боями называешь, я понимаю как решительные, когда приняли верное решение и обеспечили себя заранее так, чтобы действительно добиться всего, что решили. Таких жестоких боев я не боюсь, они для немцев жестокие. А для нас жестокие — это когда тыр-пыр, тыр-пыр — и ни с места; как на Слюдянке в конце этой зимы. Продолжать наступление уже сил нет, а перейти к обороне еще приказа нет. Самые безрадостные бои. А тут еще, как назло, вашего брата — при сем присутствующих — как горох сверху насыплют: одного — из дивизии, второго — из корпуса, третьего — из армии. И все тебя в спину толкают и каждое твое донесение проверяют. Я не против проверки. Но тогда чтоб уж всех одинаково! Думаешь, нашему брату командиру полка достаточно сказать о самом себе: я человек щепетильный — как есть, так и докладываю, а как мои соседи докладывают — мне дела нет! А что значит доложить не так, как твои соседи? И ты и те, кто слева и справа от тебя, положим, имели малый успех — только одно название. Но ты доносишь об этом строго, а сосед с допуском: у тебя противник потерял двадцать человек, а у него — «до роты». А что значит «до роты»? Все, что меньше роты, можно считать «до роты». И выходит, при одинаковой обстановке и при одинаковых действиях с соседом, если ты доложил ближе к истине, ты хуже, чем он. И не в тебе самом вопрос, а весь твой полк получается вроде бы хуже других!