Жорж Роденбах - Выше жизни

Перенесение Креста, являвшееся главною сценою в процессии, подготовлялось эмблемами, его возвещавшими: ангелы и пилигримы следовали одни за другими, неся фонарь, сосуд Пилата, ткань Вероники, губку, водяные часы, разорванную завесу храма, молоток, три гвоздя, терновый венец. Это были заранее приготовленные принадлежности Страстей, орудия пытки, образные признаки, еще более трагичные от своей наготы, точно они обозначали арабеску судьбы, то, что ее определяет и остается после нее.

Вскоре послышался резкий шум. Трубы громко звучали, смешиваясь с нетерпеливыми и гневными голосами. Римские солдаты в красных плащах гарцевали. Точно молния, блеснуло копье Лонгина. Далее шли евреи с пиками и другим оружием, затем показались палачи с лестницами, факелами. Шумное шествие все увеличивалось. Были слышны разъяренные крики. Целая толпа заговорила. Текст становился все более гневным, полным споров и диких звукоподражаний. Это была оглушительная смесь голосов инструментов. Христос проходил, изнемогая под тяжестью своего креста. Он упал. Крики увеличились. Злость, почти реальная, охватила актеров. Некоторые бросились, били Христа, заставляли его поднимать крест, с помощью Симона Киринейского продолжать путь на Голгофу. Богочеловек изнемогал, обливаясь настоящим потом агонии.

Тот, кто представлял теперь Христа, несущего крест, не был тем человеком, который исполнял роль Христа, входившего в Иерусалим, но напоминал его, хотя был немного худее н не такой молодой. Вдвойне трогательно было видеть Христа, в сущности, с тем же лицом, но так быстро изменившимся и так сильно постаревшим. Он слабел, падал в третий раз. Снова началась суматоха, не знавшая границ. Безумный гнев охватил римских солдат и евреев. Они произносили ругательства. В это время усилился шум инструментов. Можно было бы подумать, что сама буря дула в трубы! К ним присоединились деревянные трещотки, скрипевшие, точно они раздавливали кости. Пастушьи рожки издавали резкие звуки. Из рупоров слышались мрачные призывы. Казалось, что из труб тек уксус, чтобы смочить губку.

В эту минуту показались палачи, грубо обращавшиеся с Христом.

На тротуарах плакали женщины из народа. Жорис был тоже взволнован возрастающею яростью, правдивостью зрелища. Он почти забыл о Годеливе, забыл о том, что пришел сюда ради нее, чтобы хотя на минуту увидеть ее в этой процессии кающихся, которые, следуя за Христом, несли тоиге свои кресты. Вот показались они. призраки печали и смирения, видения с одними блестящими глазами!.. Это казалось трагичным: длинное шествие теней! На этот раз все происходило при полной тишине. Не было ни шума, ни крика! Безмолвие, еще более мрачное от своего черного оттенка… Существует светлое безмолвие рабочей комнаты монахинь; оно отличается нежностью. Здесь было черное безмолвие, которое ужасает, проникает, как вода, полно казней, как ночь. Сначала! ничего нельзя было различить, кроме цепи крестов, точно раскрытые объятия крестов с кладбища. У каждого был свой умерший…

Проходили сотни кающихся с босыми ногами по твердой мостовой, напоминая только этим люден под своею грубою одеждою, делавшею их неизвестными и похожими друг на друга. Впрочем, их глаза блестели, горели в отверстиях головного покрывала. Это были блуждающие огни на этом болоте грехов. Только некоторые лица были открыты у тех кающихся, которые принадлежали к какому-нибудь духовному ордену, так как невозможно было надеть грубую одежду и головное покрывало сверх монашеского клобука или светлого головного убора монахини, которые никогда не снимаются. Кроме этого, их покаяние, которое все видели, могло только быть от этого более назидательным и искупительным.

Жорис искал, спрашивал, с живостью рассматривал эту неопределенную массу, почти однообразную от траура и крестов. Его глаза перелетали, останавливались на лицах, которые были открыты. Ему не хватало его глаз. Ему показалось тогда, что его глаза размножались, увеличивались, становились бесчисленными глазами толпы, чтобы все видеть сразу и найти Годеливу. Неужели между ними не существовало более тока, который бы заставил их узнать друг друга, взаимно почувствовать на расстоянии свою близость, привлечь к себе?

Вдруг Жорис вздрогнул. Да, Годелива была здесь. Но как она изменилась, побледнела, не похожа на себя. Она шла в последних рядах, немного позади, так как один из кающихся нуждался в пустом пространстве вокруг его показного паломничества, неся огромный крест, под которым он изнемогал, таща его, как крылья мельницы.