Александр Хьелланн - Праздник Иванова дня

В лавке девиц Иверсен стоял плач и царило полное отчаяние. Весь прилавок был завален разнообразными товарами, которые прислали назад; а маленькие толстушки вконец измучились, объясняясь с многочисленными клиентками, которые приходили, чтобы отказаться от своих заказов. Но самым ужасным было то, что мадам Кристиансен, как им передали, посетила сегодня лавку мадам Эриксен, где заявила во всеуслышание, что, по ее мнению, товары у мадам Эриксен и лучше и дешевле, чем у девиц Иверсен.

Когда полицейский, бледный, с дрожащими коленями, вернулся домой, дочери, испуганные и растерянные, собрались вокруг него в рабочей комнате. Старшая, посмотрев на отца, сказала остальным:

— Жалобами да плачем здесь не поможешь. Есть только один выход: двое из нас должны отправиться к пастору и предложить свою помощь в подготовке праздника — ведь нужно же украшать молитвенный дом и плести гирлянды. А завтра мы все отправимся на этот праздник.

— Нет! Нет! Ни за что! — запротестовали было ее сестры, но, взглянув на отца, который молча, ни на кого не глядя, сидел на стуле у печки, они тут же замолчали и согласились идти к пастору. Только младшая — неразумная Фине — громко заплакала и с ожесточением принялась разрывать на полоски кусок бархата.

Но не одна фрекен Фине оказалась такой неразумной. В городе было немало молодых людей, оплакивающих праздник Ивановой ночи, праздник, которому они так радовались, о котором столько мечтали и так много рассказывали, все больше и больше воспламеняя друг друга желанием принять в нем участие. Даже самые отпетые уличные мальчишки, и те в благоговении застывали перед витринами магазина «Эллингсен и Ларсен», чтобы поглядеть на приготовленные для них маленькие кулечки со сладостями.

Погода стояла прекрасная. Нескончаемый ослепительно яркий летний день манил всех, кто был здоров и молод, на улицу; всех, кто никак не мог понять, что солнце, веселье и свежий воздух — это всего лишь дьявольские искушения; всех, кому еще не успели внушить, что жизнь должна быть не чем иным, как боязливым ожиданием смерти, и кто еще не был в состоянии постигнуть, что людей связывает между собой одна лишь трусость, что среди людей живет страх, безраздельно властвуя над ними.

Но все же большинство горожан это понимали. Светлые платья, мелькающие среди деревьев, смех детей, шумные игры — веселый народный праздник казался теперь легкомысленной мечтой, о которой надо как можно скорее забыть. И люди стали отрекаться от праздника в «Парадизе», утверждая, что даже мысль о том, чтобы принять участие в подобной затее, ни на минуту не могла прийти им в голову. Они клялись, что если где-либо и произносили слово «праздник», то, конечно, имели в виду только праздник в молельном доме с пением псалмов и сбором пожертвований на бедных.

Настроение в городе не изменилось и после обеда. Еще раньше, чем обычно, люди разошлись по домам и тщательно заперли за собой двери, дабы никто не подумал, что они радуются мягкому вечернему воздуху, красному заходящему солнцу и блестящему месяцу, который взошел над городом. В «Парадизе» не было ни души. Даже те, кто обычно прогуливался здесь по вечерам, пошли на этот раз в противоположную сторону.

Только два плотника — их, говорили, послал директор банка — поспешно разбирали площадку для танцев. Потом они погрузили доски в лодку и тотчас же торопливо отплыли от берега, словно имели дело с пропитанными заразой обломками какого-то старого амбара, которые необходимо как можно скорее сбросить в море.

По кроты были счастливы по-своему. Одно обстоятельство доставляло им особое удовольствие: все они знали, что уже давным-давно решено избрать в стортинг пастора Крусе и Педера Педерсена. Они и не подумают голосовать за директора банка. А он уже воображает себя депутатом — это просто великолепно! И все кроты заранее радовались, думая о том, какой у него будет вид в день выборов.

К десяти часам вечера город совсем притих, словно вымер. У Гарманов, в павильоне, сидели Рандульф, Холк и Кристиан Фредерик. Они уже успели рассказать друг другу про все неприятности сегодняшнего дня и сейчас молчали. Каждый был погружен в свои мысли.

В этот вечер они не открывали окон, выходящих на Приморскую улицу, не заставляли стол, как обычно, бутылками. Коньяк остался за дверью, а бутылки с сельтерской валялись на диване. Правда, перед каждым стоял стакан, но пробки не летели с громким треском через окно на улицу. Друзья потихоньку откупоривали сельтерскую, осторожно выпуская газ из бутылок. Да и разговаривали они вполголоса.