Александр Хьелланн - Яд

Однажды, промозглым зимним утром, когда дул южный ветер, а на улице было грязно, холодно, сыро и полутемно, маленький Мариус в своем дождевом плаще тащился в школу. Ноги у него промокли до самых колен. И в таком виде было неприятно идти против свистящего ветра.

Мариус больше всего старался уберечь от дождя свои драгоценные учебники. Он нес их под непромокаемым плащом и поэтому был похож на какое-то уродливое животное, у которого вздулся горб на боку.

В классе было темно и холодно. Мортен Толстозадый стоял перед печкой на коленях и подкладывал в топку дрова. Собравшиеся ученики расположились возле печки — все промокли и озябли.

Было субботнее утро. И поэтому ни дождь и ни холод не могли испортить школьникам их предпраздничного настроения.

Мариус сначала насухо вытер книги, потом себя — все тем же голубым платком, из которого он делал крыс.

На стене класса висели «школьные правила», наклеенные на картон со светло-зеленой окантовкой. Абрахам Левдал вслух читал эти правила, стараясь придать своему голосу ректорские интонации. Читая, он нарочно останавливался, как бы для того, чтобы набить свой нос нюхательным табаком.

Абрахам читал:

«Параграф четвертый. Ученики обязаны приходить в школу всегда чистыми и аккуратными. Пальто, шапку и т. д. они должны оставлять в специально предназначенных для этого местах, с соблюдением порядка и осторожности, и снова забирая Таковые».

Засмеявшись, Абрахам сказал:

— Но почему «Таковые» с большой буквы? Что это значит? И к чему относится это слово?

— Слово «таковые» относится к местам, — высказал предположение Мортен Толстозадый.

Один из учеников стал утверждать, что это слово «таковые», напротив того, относится к «порядку» и «осторожности». Вокруг этого завязался грамматический спор.

Маленький Мариус не принимал участия в этом диспуте. Он сидел на последней скамейке, где было почти темно, и там, уткнувшись носом в грамматику, зубрил спряжения.

Расписание уроков на субботу было таково:

с 8 до 9 — греческий,

с 9 до 10 — история,

с 10 до 11—норвежский язык,

с 11 до 12 — арифметика,

с 12 до 1 — латынь,

с 1 до 2 латынь.

В субботу школьники занимались до двух часов, в то время как в остальные дни их отпускали на час раньше.

Но вот, наконец, пришел старший учитель Бессесен. Войдя в класс, он молча и медлительно стал возиться со своими галошами, дождевым плащом, зонтиком, перчатками и напульсниками.

Появление этого престарелого учителя в классе не произвело на школьников ни малейшего впечатления. Мортен Толстозадый, подкладывая дрова в печь, даже не обернулся. Никто ничего не сказал. И только Абрахам Левдал довольно громко произнес: «Ага, глядите, старый ёж пришел».

Старик, разоблачившись, поднялся на кафедру, и уж только тогда молодые господа с великой неохотой стали занимать свои места для того, чтобы приступить к изучению греческого языка.

Старый ёж, покопавшись в своей записной книжке, куда он обычно заносил свои отметки, неожиданно сказал:

— Начнем с Абрахама Левдала…

Абрахам огорченным тоном ответил учителю:

— Видите ли, вчера у меня болела голова, и поэтому я не смог приготовить урока.

Мариус с удивлением посмотрел на Абрахама. А старый ёж, улыбнувшись, покачал головой и вызвал другого ученика.

Старший преподаватель Бессесен в течение многих лет сеял пыль древних времен. Он уже давно справил двадцатипятилетний юбилей своей преподавательской деятельности. Область его знаний была невелика, но в ней он был невероятно тверд, как хороший замок.

То, что в школе требовалось по греческому языку, он знал в совершенстве. Он заранее мог сказать, какой вопрос будет задан ученику на экзамене по тому или иному отрывку из предписанных авторов.

И эти свои знания он медленно и кропотливо внедрял с своих лучших учеников. С плохими учениками он не считал возможным возиться, так как полагал, что они всё равно не будут допущены к сдаче экзаменов на аттестат зрелости.

За кафедрой учитель Бессесен сидел сгорбившись и казался совсем маленьким, потонувшим в собственном сюртуке. Рыжие волосы учителя были коротко острижены и торчали во все стороны. Красноватые его глаза лишь изредка поднимались над кафедрой, подбородок уткнулся в книгу.

Это был не то чтобы добродушный, но миролюбивый учитель. Если в классе подсказывали или заглядывали в шпаргалки, он не обращал на это внимания и делал вид, что ничего не замечает и ничего не слышит. Опыт долгой жизни научил его не вмешиваться в течение школьных дел. Кроме того, он не видел дурного в том, что плохие ученики изыскивают для своих знаний какую-либо помощь.