Кальман Миксат - Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра

— Что ж, так тому и быть, — проговорил с досадой почтенный галапчанин и щелкнул кнутом. — Благослови вас бог, ваше преподобие! Но-о, Шармань, но-о!

Отец Янош, охваченный глубоким горем, не отозвался. Он не замечал ничего вокруг; лошади тронулись, рядом с ними зашагал Мате Биллеги — дорога поднималась в гору — и тихо, сердито ворчал: ничего, мол, в том особенного, ежели из цыпленка павлин вырастет и не вспомнит потом, что был когда-то цыпленком. Взойдя на пригорок, он еще раз оглянулся и, увидев по-прежнему неподвижного юношу, крикнул, словно удостоверяя в том, что выполнил долг:

— Я передал вам то, что должен был передать!

Священник от этого крика очнулся, вздрогнул. Душа его возвратилась из печальных скитаний. А странствовала она далеко-далеко, рядом с той, кого уже не было в живых. Да, первым долгом сын навестил мать: он припомнил дни, проведенные вместе с нею; потом мысленно перебрал и те дни, когда сам жил вдали от нее. Он как бы стоял на коленях у постели умирающей молился и представлял, что она думала и что должна была сказать в последнюю минуту, он как бы принял ее последний вздох, подхваченный ветром и только что переданный ему лесом: «Расти сестрицу, Янко!»

Для того чтобы узнать последнюю волю, последнее желание умирающих родителей, сыну необязательно быть рядом с ними. И писать ему о том необязательно, и не беда, если ничего не сообщат провода, — есть для этой цели другие силы, более могущественные. Первым побуждением Яноша, когда он пришел в себя, было бежать за господином Биллеги, остановить его, попросить рассказать о матери все, что тот знает: как жила два последних года как умерла, как хоронили, — все, все; но галапский воз был уже далеко, а взгляд юноши в это мгновенье упал на лукошко и оно целиком приковало его внимание.

В лукошке спала его маленькая сестренка. Молодой священник еще никогда в жизни не видел ее. Дома он был в последний раз, когда хоронили отца, — тогда мать прислала за ним подводу (А вот теперь никто, никто не известил его!..). Маленькой Веронки в ту пору еще не было. О ее существовании он узнал лишь из писем матери, а письма эти были немногословны и полны смущения.

Янош подошел к лукошку и посмотрел на полненькое, милое личико «Как она похожа на маму!» — подумал он и так долго пристально вглядывался в ее личико, что оно стало расти, изменяться и вдруг пред затуманившимся взором Яноша черта за чертой всплыло лицо матери. Боже мой, боже мой! Ведь это же чудо, настоящее чудо!.. Галлюцинация продолжалась всего полминуты.

Перед ним снова была малютка. О, если б она сейчас проснулась! Ему так хотелось взглянуть в ее глазки, но она не открывала их, он видел лишь длинные ресницы, похожие на большие черные шелковые кисти.

«Итак отныне я должен ее растить! — подумал Янош, и сердце его залила волна безграничной нежности. — Что ж, я буду ее растить. Но как? Боже мой, как? Ведь мне самому нечего есть. С чего, с чего начинать?»

Я как обычно, когда душу его охватывали нерешительность и отчаяние, Янош поспешил обратиться к молитве и направился в церковь. Дом господен был как раз открыт; изнутри его белили две старухи.

Отец Янош не пошел к алтарю, — там возились обе бабки, — он остановился у чаши с освященной водой и упал на колени перед распятием из дерева и жести.

Да, священник преклонил колени перед Иисусом. Он обратился к Иисусу, к господу нашему Иисусу.

Какое это все-таки счастье для людей — Иисус, бог, который сам был человеком. Каков бог, я не знаю, зато знаю, каков Иисус. Иисус мне знаком, как знаком он всем. Я знаю, что он делал, знаю, о чем он думал, я хорошо знаю его лик. Душу мою наполняет умиротворением вовсе не то, что он мой владыка, а то, что он мне знаком.

Мой знакомый, он жил на нашей земле две тысячи лет назад, как мысль, объединяющая мир! Люди, жившие в те далекие времена, и люди, жившие после них, давным-давно превратились в прах, прах стал травой, трава еще бог знает чем, а он, мой знакомый, жив по сей день — он был всегда и будет всегда.

Когда я скитаюсь по чужим и далеким краям, живу средь чужих, незнакомых людей, где лица иные и звери иные, где иная трава и иное небо — все, все иное, — мне, в моем однообразном и жутком одиночестве, в моей обособленности, кажется, что я на другой планете; но стоит мне за околицей какого-либо селения случайно увидеть крест с пригвожденным к нему жестяным человеком, из ран которого сочится, кровь, я сразу узнаю его — это он, мой знакомый.