Кальман Миксат - Говорящий кафтан

Управившись таким образом с делами, Пинте направился к городской конюшне, вычистил скребницей Раро, расчесал ему гриву, покормил овсом, заседлал и доложил Лештякам, что старый барин может уже отправляться.

Почтеннейший Матяш Лештяк проворно засеменил в городскую ратушу, где уже собрались приведенные силком судьи, к которым бургомистр добавил еще двоих сенаторов, Габора Поросноки и Криштофа Агоштона, а седьмое, председательское, место занял сам.

Увидев отца, Михай послал Пинте с печатью города к Цинне за ключом, потом извлек кафтан из кованого сундука и самолично, в присутствии двух сенаторов, помогавших ему, надел кафтан на старика.

― Езжайте, батюшка, бог вам в помощь!

Старик вышел из ратуши, молодцевато вскочил в седло и, выпятив грудь, гордо вскинул голову, будто заправский витязь. Заезжие купцы, сгорая от любопытства, сбежались поглазеть на отца могущественного бургомистра, на тщедушном теле которого красовался развеваемый весенним ветром, прославленный на весь свет кафтан.

Кечкеметские граждане с улыбкой снимали перед ним шляпы, а дети громко кричали:

― Виват, виват, дядюшка Лештяк!

Некоторые же с завистью шептали:

― Счастливый отец, счастливый человек!

И старик действительно был счастлив сейчас. Полной грудью вдыхал он в себя целительный воздух. Раро горделиво гарцевал под ним. Распускающиеся жасмины и лилии в маленьких палисадниках перед домами весело улыбались ему; а из окна их собственного домика Цинна вслед ему помахала белым платком.

Тревоги на душе Лештяка как не бывало, он теперь не чувствовал больше ни подавленности, ни волнения. Страх солдата перед битвой проходит во время самой битвы. А он сейчас был там, в огне; ему казалось даже, что он слышит доносимые легкими колебаниями воздуха волнующие кровь звуки невидимых труб: «Вперед, вперед к победе!»

Старик исчез, растаял в облаке пыли, а сенаторы и городской голова преспокойно восседали вместе с «судьями поневоле», слушали жалобу крымского хана об угоне стада овец, пространные и сбивчивые показания свидетелей и обвиняемых. Бестолковое словоизвержение то и дело нарушалось громким зевком, срывавшимся с уст какого-либо из достойных мужей. Что у стен города стоял коварный и алчный враг, нимало не волновало их благородий. Да и чего волноваться! С врагом было теперь так же просто управиться, как, скажем, приструнить разбушевавшуюся на рынке торговку яйцами: на эту нужен один человек и одна ореховая палка; а на того ― тоже всего-навсего один человек и один кафтан!

И только бургомистр беспокойно заерзал в своем кресле, когда заметил вошедшего в зал Олай-бека, прибывшего в качестве посланца крымского хана. А Олай-бек метнул свой ястребиный взгляд на одного судью, на другого, а потом спросил удивленно: «Кто же из вас тут знаменитый городской голова ― Михай Лештяк?» Тогда господин Криштоф Агоштон показал во главу стола.

― Не может быть, не он это, ― пробормотал Олай-бек, выразительно покачав головой.

― И тем не менее это я ― Михай Лештяк, ― подтвердил бургомистр бесцветным голосом.

― Или у меня в глазах рябило два с половиной года тому назад, когда мы с тобой встречались у меня в стане, либо твоя милость сменил за это время голову? ― сердито воскликнул гигантского роста бек.

― Человек старится, ничего не поделаешь.

― А вообще-то я привез письмо твоей милости.

Письмо от крымского хана было ― сплошной мед и патока.

«Дорогой мой сын, храбрый Михай Лештяк! Накажи, пожалуйста, этих злых волков, потому что если ты не преподашь им устрашающий урок, то, поверь, твои люди однажды украдут тюрбан с моей собственной головы. Я был бы рад, если бы ты прислал мне корзину голов (воровских голов хватит и на две корзины). Я давно уже не наслаждался видом отрезанных кечкеметских голов.

Примите моего человека, Олай-бека, который даст вам необходимые разъяснения, с должными почестями.

Остаюсь твой могущественный друг и повелитель

Лештяк в замешательстве рассеянно пробежал письмо, потом дал прочитать его по очереди всем судьям ― пусть видят и разнесут молву о том, как власть имущие гладят по шерстке кечкеметского бургомистра.

А между тем он покраснел до кончиков ушей, чувствуя на себе пристальный, изучающий взгляд Олай-бека, который не сводил с него глаз.

Лештяк сидел как на иголках, не в силах превозмочь неприятное чувство; сказывались и длившийся уже несколько часов допрос, и духота в зале. Ему казалось, что он вот-вот лишится сознания, и уже собирался передать председательствование Поросноки ― было, наверное, около полудня, ― как вдруг за окнами послышались крики ужаса; они катились по улицам ― все ближе и ближе, сотрясая стекла.