Чарльз Диккенс: Посмертные записки Пикквикского клуба

Великий человек, проследивший до самых истоков славные пруды Гемпстеда и взволновавший ученый мир своей „Теорией пескарей“, сидел спокойно и неподвижно, подобно глубоким водам широкого пруда в морозный день, или лучше, подобно пескарю, погруженному в его ученом кабинете на дно глиняного сосуда. Зрелище сделалось еще назидательнее и трогательнее, когда зала вдруг огласилась единодушным криком: „Пикквик! Пикквик!“ и когда сей достославный муж медленными шагами взошел на виндзорское кресло, где так часто заседал он и откуда теперь приготовился говорить свою речь к почтенным членам основанного им клуба. Трудно изобразить словами, какой возвышенный предмет для великого художника представляла эта умилительная и, вместе с тем, торжественная сцена! Красноречивый Пикквик грациозно закинул одну руку за фалды своего фрака и махал другой в воздухе, усиливая таким образом и объясняя порывы своей пламенной декламации. Его возвышенное положение на президентском кресле открывало глазам собрания те узкие панталоны и штиблеты, которые на обыкновенном человеке прошли бы, вероятно, незамеченными, но которые теперь, облачая, так сказать, великого мужа, внушали невольное благоговение; мистер Пикквик окружен был людьми, решившимися добровольно разделить с ним опасности его путешествий, и которым судьба готовила завидную долю — принять участие в его знаменитости и славе. По правую сторону президентских кресел сидел мистер Треси Топман, восприимчивый и даже пламенный Топман, соединявший с мудростью и опытностью зрелых лет энтузиазм и пылкость юноши в одной из интереснейших и простительных слабостей человеческого сердца — любви. Время и съестные припасы здорового и питательного свойства значительно распространили объем его некогда романтической фигуры; черный шелковый жилет выставлялся вперед больше и больше, и золотая часовая цепочка на его последних петлях уже совершенно исчезла из пределов зрения мистера Топмана; но пылкая душа его устояла против всяких перемен, и благоговение к прекрасному полу было до сих пор ее господствующей страстью. По левую сторону великого оратора заседал нежный поэт Снодграс, и подле него — страстный охотник до звериной и птичьей ловли, мистер Винкель; первый был поэтически закутан в таинственную синюю бекешь с собачьим воротником, а последний героически красовался в новом зеленом охотничьем сюртуке, пестром галстуке и туго натянутых штанах».

Речь мистера Пикквика и также прения, возникшие по ее поводу, внесены в деловые отчеты клуба. Все это имеет весьма близкое отношение к диспутам других ученых обществ, рассеянных по всем частям трех соединенных королевств; но так как всегда более или менее интересно следить за действиями великих людей, то мы, для удовольствия читателя, решились, основываясь на том же протоколе, представить здесь по крайней мере сущность этой речи президента.

«Господин Пикквик, — продолжает секретарь, — заметил прежде всего, что слава, какая бы ни была, вообще дорога и приятна для человеческого сердца. Так поэтическая слава дорога и любезна для сердца почтенного его друга мистера Снодграса, слава побед и завоеваний столь же дорога для его друга Топмана, а желание приобрести громкую известность во всех известных отраслях охоты, производимой в бесконечных сферах воздуха, воды, лесов и полей, бьется наисильнейшим образом в геройской груди его друга Винкеля. Что же касается него, мистера Пикквика, он, в свою очередь, откровенно сознается, что и на него также более или менее имеют влияние человеческие страсти, человеческие чувствования (громкие рукоплескания со стороны слушателей), быть может, даже человеческие слабости (зрители кричат: „О, нет! Нет“); но в том нет ни малейшего сомнения, что, если когда-либо славолюбие пылало в его груди, то желание принести истинную и существенную пользу человеческому роду всегда гасило это пламя. Общее благо человечества всегда, так сказать, окрыляло все его мысли и чувства (громкие рукоплескания). Конечно, что и говорить, он чувствовал некоторое самодовольствие и даже гордость в своей душе, когда представил ученому свету свою „Теорию пескарей“ — знаменитую или, быть может, совсем не знаменитую — это другой вопрос (голос из толпы — „знаменитую!“ и громкое рукоплескание). Пожалуй, он охотно соглашался, в угождение закричавшему джентльмену, что его диссертация получила громкую и вполне заслуженную известность; но если бы даже слава „Теории пескарей“ распространилась до самых крайних пределов известного мира, авторская гордость его была бы ничтожна в сравнении с той гордостью, какую испытывает он в настоящую торжественную и решительную минуту своего бытия — он, Пикквик, окруженный знаменитейшими поборниками науки и просвещеннейшими ценителями заслуг, оказанных для нее скромными тружениками (громкие и единодушные рукоплескания). Да, спору нет, сам он, покамест, еще скромный и малоизвестный („Нет! Нет!“) жрец на этом поприще; однако ж это отнюдь не мешает ему чувствовать, что он избран своими сочленами на великое дело чести, сопряженное со многими опасностями. Путешествие находится до сих пор в тревожном состоянии, и души кучеров еще не исследованы с догматической и критической точки зрения. Пусть почтенные сочлены обратят свой мысленный взор на сцены, почти ежедневно совершающиеся на больших дорогах. Дилижансы и почтовые кареты опрокидываются по всем возможным направлениям, лошади беснуются, лодки погибают в бурных волнах, паровые котлы трещат и лопаются (громкие рукоплескания; но один голос вскрикнул — „нет!“). Нет! (Рукоплескания). Кто же из вас, милостивые государи, решился так необдуманно закричать „нет!“ (восторженные и громкие рукоплескания). Неужели это какой-нибудь тщеславный и несчастный торгаш, который, будучи снедаем завистью к ученым исследованиям и, быть может, незаслуженной славе его, мистера Пикквика, решился, наконец, в своей неистовой и бессильной злобе, употребить этот низкий и презренный способ клеветы…

Читать дальше