Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Уже звонили к обедне, когда явился Палика с чернильницей. Жофи, которая пошла за мальчишкой; встретила его по дороге. Вид у паренька был довольно необычный. И чернильница, и белобрысая голова Палики были разбиты. Маленькие сорванцы по дороге домой затеяли небольшую драку.

Из головы Палики капала кровь, зато из чернильницы больше не сочилось ни капли: все вытекло во время сражения.

— Ах ты, бедненький мой, — запричитала мать, увидев, что по лицу мальчика течет кровь. — Кто тебя обидел? Ах, подрались? Ну, тогда ничего, обмою, завяжу, до свадьбы заживет! С кем дрался? С ребятишками Иштвана Надя? Ну, представляю, как ты им задал, золотко!.. Что-о?! Тебя взгрели? Ах ты, сукин сын! А ну, где у меня метла? Подай-ка сюда, Жофи!

— Не метлу ищите, а карандаш, потому что из этой чернильницы мне уже ничего не удастся выжать.

— Может быть, у Палики в кармане есть? А ну ищи, паршивец! Если найдешь, не трону!

Мальчику понравилось условие, на котором предлагалось заключить мир, и он до тех пор ощупывал себя, пока не разыскал наконец под подкладкой жилетки небольшой обломок грифеля.

— Подойдет ли? — спросила тетушка Коти.

— Конечно, нет, на бумаге этим ничего не напишешь.

— Жофи, дай-ка метлу.

— В таком случае подойдет, — поспешил я вмешаться, пожалев мальчугана, — напишем рецепт на грифельной доске.

— Вот хорошо, ваша милость, а то кабы и нашелся карандаш, бумаги в доме все равно не сыскать… Не может же человек все иметь.

Усталый, словно целый день канавы копал, плелся я домой. У ратуши повстречался мне бургомистр, который беседовал в воротах с членом городской управы Фараго.

— Откуда это вы, господин доктор? Промокли, как суслик!

— Был у Коти.

— Далековато в такую непогоду.

— Да еще сколько неприятностей!

— Зато гонорар!

— А сколько? — поинтересовался я. — Уже определен?

— Конечно. За один визит пятьдесят крейцеров.

— Быть того не может, — пролепетал я, побледнев.

— Именно так. Конечно, если больной платежеспособен, — добавил бургомистр.

1891

Перевод М. Ульрих

Есть два очень грустных времени года, когда я не в силах улыбаться; в такую пору я пишу, но не берите в руки моих произведений, если не любите печального!

Одно время года — это жаркое лето, когда город трогается к лесу. Я тоже иду вместе со своей семьей, но «его» я должен оставить здесь. Другое время года — суровая зима, когда леса трогаются к городу.

В эту пору небольшая, неказистая елочка добирается и до моей квартиры, но там она уже не находит «его». Да, его зовут «он». Называть его иначе не дозволено. И если маленькие братья находят в пустом ящике кнутовище, пуговку от красного жилетика или молоточек, то на мой вопрос: «Дети, чье это?» — испуганно, тихо произносят: «Это его». От упоминания его настоящего имени мое сердце превращается в жернов, а глаза в два высохших колодца.

Но есть в доме одна чашка; на ней написано его имя: «Яношка». Из этой чашки он всегда пил кофе, — он и кошка, потому что он всегда делился с кошкой. Теперь чашка стала моей, и я пью из нее по утрам кофе, а кошка грустно смотрит на меня издали, словно спрашивая: «Где мой маленький хозяин?»

Даже камень, упавший в воду, может сдвинуться с места, то подымет волна, повернет на другой бок, — но моей печали не суждено измениться.

Я бегу от воспоминаний, а они роем устремляются за мною. я бегу от них — и в то же время зову их к себе.

На моем письменном столе стоят его любимые животные, с которыми он играл в последний свой час; их нельзя трогать. Лошадка с седельцем и светло-желтой гривой, заяц с красным бантиком и ягненок с колокольчиком на шее. Когда я пишу, они смотрят на меня пристально, тихо, и стоит мне нечаянно толкнуть книжку или листы своих бумаг, тотчас звенит колокольчик на шее ягнёнка:

«Плим-плим! Плим-плим! Где мои маленький хозяин?

Где наш маленький хозяин, тот, кто кормил и поил нас, кто гладил нас своим крохотными ручонками, кто разрешал нам пастись на зеленом одеяле?»

Что вы спрашиваете, где он? Ведь он оставил вам такое пастбище! Моя душа — широкий луг, где цвело когда-то веселье. Он и в последние часы думал о вас. Слабеньким голоском звал он: «Лошадка моя! Мой ягненок!»

Яношка был хиленьким, худощавым мальчиком. Он никогда не хотел есть. Врачи твердили в один голос: чтобы Яношка стал сильным, крепким, надо давать ему больше мяса.

К каким ухищрениям, к каким выдумкам приходилось мне прибегать, чтобы перебороть его упрямство, — ведь именно мясо он любил меньше всего.