Розмэри Сатклифф - Алый знак воина

— Полегче, братец! Полегче! — крикнул Дрэм.

Эйсал успокоился и мирно погнал овцу обратно в стадо.

— Молодец, все сделал, как надо! — услышал он голос Долая и, обернувшись, увидел старика. Старик стоял, опершись на копье, и, как всегда, казался неотъемлемой частью холмов, такой же, как и бузина в углу овечьего загона. У Дрэма было ощущение, что старый пастух целый век стоит здесь, застыв в своей неподвижной позе.

— Все же я кое-чему научился, — сказал Дрэм. — Наверное, это не так уж и ничего. — В усталом голосе его была горечь.

Долай внимательно поглядел на него из-под седых бровей:

— Кто-кто, а Эрп уж ни одну новость не пропустит.

Теперь они шли рядом. Дрэм бросил испытующий взгляд на старика, понимая, что он успел повидать Эрпа после того, как тот вернулся с мешком муки, а значит, знает все новости о Золотоволосых. Маленький Ушки-на-Макушке слышит, что делается на сердце у человека, до которого отсюда день пути. Стоит ему только ухо приложить к земле.

Они подошли к входу в большой овечий загон со стенами из дерна, где их уже ждали Флэн и его брат. В руках у них были палки с зарубками для ежевечернего пересчета овец. Дрэм слегка придержал шаги, чтобы Долай мог пропустить стадо через узкую щель, но Долай протестующе закачал головой.

— Нет, нет! Если старый пес все будет делать сам, щенок никогда не выучится. Ну-ка, берись за дело!

Дрэм, Белошей и Эйсал дружно принялись за работу, пока старый пастух и такой же старый пес молча наблюдали за ними. На Дрэма вдруг навалилась тоска — ему казалось, он никогда еще не испытывал такого одиночества. Он сам себя убеждал, что рад за Вортрикса, теперь есть кому его утешить, и он мог больше не думать о своем кровном брате, но как одиноко, как бесконечно одиноко было этому забытому брату! Широкие холмы вокруг казались такими темными в меркнущем свете, такими бесприютными, а поднявшийся ветер принес холод.

Он благополучно пропустил всех овец через щель, по обе стороны которой стояли с палками Флэн с братом Поздно вечером, после того как овцы были наконец надежно заперты в загородке, Дрэм зашел в пастушью хижину. Когда они на минуту остались вдвоем с Долаем, старик сказал, глядя в огонь и как бы обращаясь к яркому пламени:

— Только хороший пастух может думать об овцах, когда сердце занято другим. Мне сдается, со временем из Дрэма выйдет недурной пастух.

Настала осень, и баранов пустили на пастбища к овцам, в то время как внизу, на дальних холмах, там, где начинаются Дикие Дебри, занялся пожар — вспыхнула жухлая желтая трава и горела теперь всеми красками: рыжими, янтарными, бронзовыми, золотыми; дикие яблони на лесных опушках были усеяны мелкими, похожими на крабов, плодами, среди золотых и багряных листьев куманики темнели ягоды, а свиней из деревни пригнали в долины откармливаться на желудях. А потом пришел Самхейн. И как только упали в лесу последние листья, пастухи перевели стадо вниз на зимние пастбища — здесь было больше шансов выжить в сильный мороз и снегопады. Шумно и многолюдно становилось на пастбищах, когда начиналось большое клеймение, а за ним зимний забой скота. Оставляли всегда только самых жизнеспособных и сильных баранов и овец — для слабых просто не хватило бы зимой еды.

Зима не заставила ждать, и долгими вечерами пастухи теперь сидели в хижине у очага, кутаясь в бараньи шкуры или волчьи плащи, и слушали — как, очевидно, никогда бы не слушали летом — великое безмолвие Меловой. Зима начиналась, как обычно, с ветров и ливней, но холода не было, а это означало, что овцам в загонах можно было пока не опасаться заклятого врага. Догорели в зимнее солнцестояние костры Золотого Народа, и овцам настала пора ягниться, когда ударили первые суровые морозы.

Как-то вечером они сидели у самого огня в наполненной чадом хижине за ужином, состоящим из ячменной похлебки и жареной оленины, добытой на охоте Дрэмом и Белошеем. Не было только Флэна — у него завелась женщина, там, где жили в маленьких травяных хижинах Темнолицые. Он теперь часто отсутствовал, даже когда пастухи со стадами переселились на нижние пастбища. Дрэм, окончив еду, полировал новое древко копья куском песчаника. Белое ясеневое древко, светлое и гладкое, серебрилось при свете огня. Точильный камень слегка крошился у него под рукой, и желтый песок, будто золотая пыльца, тонкой струйкой посыпал полы его плаща из овчины. Он то и дело поднимал голову и сквозь дым и чад бросал взгляд на Эрпа и девушку, которая готовила им в тот вечер ужин. В эту Луну она приходила уже несколько раз, и Эрп купил ей ожерелье из черного янтаря и голубые стеклянные бусы, отдав за это торговцу шкуру выдры. Девушка, как лисичка, обнажала зубки, когда Эрп подсаживался слишком близко, однако на шее у нее, там, где распахнулась шкура, Дрэм заметил бусы. Они были очень красивы, особенно когда в них при свете очага зажигались голубые искорки.