Джефри Триз - Фиалковый венец

— Но ведь это же произведение искусства, Лукиан! Одно из его лучших творений!

— Какая разница? Он все равно должен был разбить ее.

— Ну, не будем из-за этого ссориться, — с принужденным смехом сказал Алексид. — Но, может быть, ты скажешь своему отцу? То есть скажешь, что я случайно увидел Магнета, — тебе незачем будет объяснять, как я его узнал. Пусть думает, что я запомнил его лицо еще до того, как он был изгнан. Тогда, если твой отец поговорит с кем-нибудь из должностных лиц, они смогут все это проверить… И, во всяком случае, они будут наготове, если Магнет осмелится еще раз пробраться в Афины.

— Я придумал кое-что получше. Мой дядя — тот, который одолжил нам лошадей, — член Совета Пятисот [23]. Я расскажу ему. Ведь о делах государственной важности положено докладывать Совету Пятисот, — торжественно заключил Лукиан.

— Да, конечно.

И они пошли дальше, чувствуя, что приняли правильное решение и вообще вели себя с благоразумной рассудительностью взрослых мужчин. Но, пресекая рыночную площадь, они увидели Гиппия, и Алексид, сам того не замечая, вновь был втянут в опасный водоворот, который, казалось, бурлил вокруг молодого щеголя.

— За ним надо бы следить, — таинственно прошептал Лукиан. — Если Магнет что-то задумал, то Гиппий — его сообщник.

— Знаешь что? А если мы сами будем за ним следить?

— Как это?

— Поглядим, куда он ходит, с кем особенно дружит. А если заметим что-нибудь подозрительное, то расскажем твоему дяде.

— Это ты неплохо придумал… Но только тебе придется быть осторожным — он ведь знает тебя в лицо.

— М-м… да. Но сейчас-то мне можно посмотреть, с кем он разговаривает, — в толпе он меня не заметит.

Гиппий стоял в небольшой кучке оживленно беседующих людей. Среди них было несколько таких же щеголей, как он, и два-три человека постарше, а вокруг толпились юноши, к которым теперь незаметно присоединились и два друга. Они ничуть не удивились, обнаружив, что спор идет о политике. Однако они услышали вещи не совсем привычные — разговор шел не о последних решениях Народного собрания и не о поступках того или иного архонта или стратега [24]. Обсуждались теоретические вопросы.

Гиппий с обычной самоуверенностью утверждал:

— Самая идея демократии никуда не годится. Она строилась на неверной основе.

— Каким же это образом, мой уважаемый юный друг?

От Алексида и Лукиана говорившего заслоняла колонна, но, судя по голосу, это был человек пожилой; его мягкая, убедительная манера говорить разительно отличалась от самоуверенной напыщенности Гиппия.

— О, это нетрудно объяснить, — небрежно бросил в ответ Гиппий.

— Тем лучше, а то я не слишком-то понятлив.

Среди слушателей пробежал смешок. Гиппий торопливо начал свое пояснение, опасаясь упустить благоприятный момент:

— Ну, мы часто сравниваем управление государством с вождением корабля и говорим о «государственном корабле»…

— Прекрасное сравнение!

— Но мы были бы последними дураками, если бы плавали по морю, руководствуясь «демократическими принципами»! — Произнося последние слова, Гиппий презрительно усмехнулся. — Если бы мы без конца обсуждали, когда поднимать парус, а когда бросать якорь, и решали бы голосованием, кому быть кормчим, то нами в конце концов пообедали бы рыбы.

Слушатели опять засмеялись, на этот раз одобрительно.

— Ну, а кто же должен быть кормчим, любезный Гиппий? Судя по тому, что ты говорил раньше, ты, вероятно, поставил бы у руля человека, везущего самый дорогой груз?

— Ну-у-у… — Гиппий заколебался, подозревая ловушку. — Во всяком случае, он больше других будет заботиться о целости корабля.

— Но сделается ли он благодаря этому самым искусным кормчим? — спросил из-за колонны мягкий голос. — Ты когда-нибудь попадал на море в бурю, Гиппий?

— Разумеется! И не один раз.

— И я полагаю, ты в таких случаях требовал, чтобы к рулю вместо бедняка морехода поставили самого богатого из пассажиров, и тогда преставал опасаться за свою жизнь?

Слушатели разразились таким громким хохотом, что он заглушил ответ Гиппия. Алексид увидел, как молодой щеголь, совсем сбитый с толку тем, что его собственный довод обратился против него, побагровел и начал бормотать что-то невнятное. — Кто с ним говорил? — шепнул Алексид Лукиану. — Я хочу посмотреть.

Друзья потихоньку обошли колонну и увидели человека, чьи короткие, почти смиренные вопросы поставили Гиппия в такое глупое положение.

— А! — с неодобрением сказал Лукиан. — Оказывается, это Сократ.